— Она ждала триумфа, а теперь ей грозит гибель, — говорю я. — Ты понимаешь, как я боюсь за нее?
— Аня справится. Такие девочки всегда справляются. Только сначала им нужно самим понять, чего они хотят. Если ты выбрал карьеру солиста, тебе нельзя просить милостыню. Никто не будет ходить перед тобой на задних лапках. И каждую секунду, пока ты сидишь на сцене, рядом с тобой будет стоять беда. Она только и ждет твоей первой ошибки.
— Ты поэтому перестала выступать?
Она не отвечает, но сжимает мою руку. Я воспринимаю это как подтверждение.
Я лежу в ее объятиях, чувствую под платьем тепло ее кожи. Сельма знает, о чем я думаю. Она знает, что присутствует в моих фантазиях. Могу ли я полагаться на нее в будущем? Она не оставляет мне выбора. Ведь я знаю, что она лжет. Лжет Турфинну, лжет мне. У нее есть любовник в Филармоническом оркестре. Это тайна, но все знают, кто он.
— В следующий раз ты должен играть Шуберта медленнее, — говорит она.
Я послушно киваю. Я лежу в ее объятиях, как ребенок. В эту минуту у меня никого нет, кроме нее.
Весна, свет резкий даже вечером, он почти не ослабевает и ночью. Темным остается только мое будущее. Я избегаю Маргрете Ирене. Она звонит мне каждый день, но я говорю, что у меня болит спина, хотя она не болит. Почему я не могу начать распоряжаться собственной жизнью, строить планы? Однажды вечером Катрине на кухне внимательно смотрит на меня.
— Тебя что-то пугает, Аксель?
Она права. Меня до смерти напугал случай с Аней. Музыка, бывшая для нас с мамой единственной радостью в жизни, вдруг оказалась коварной и опасной, как и сама жизнь. Каждое утро я просыпаюсь и спрашиваю себя: неужели я этого хочу?
— Да, мне страшно, — признаюсь я Катрине. — В. Гуде ждет, что я буду дебютировать осенью.
— Никто не может заставить тебя дебютировать, если ты сам этого не хочешь.
— Нет, конечно. Но что мне еще делать? Скоро мои ровесники получат аттестаты. Они подстраховались. А мне отступать некуда, именно поэтому я должен что-то предпринять.
Катрине понимает мое состояние, панику, владеющую мной днем и ночью. Она достает из шкафа бутылку вина.
— Садись, нам надо подробнее об этом поговорить.
Такая она больше всего похожа на маму. Широта. Сочувствие. Мы пьем вино в доме, который нам вскоре предстоит покинуть. Прошли недели, а я ничего не знаю о планах Катрине.
— Ты по-прежнему интересуешься Аней? — спрашиваю я.
Она настораживается.
— Разве мы об этом хотели поговорить?
— И об этом тоже. Нам надо поговорить обо всем. Мы еще многого не рассказали друг другу.
— Ты-то, во всяком случае, интересуешься Аней, — говорит она.
— Я боюсь за нее. Они держат ее в неизвестном месте.
— Это только усиливает мои подозрения в отношении отца.
— Какие подозрения?
Катрине качает головой.
— Я не произнесу ни слова. Пока еще нет.
— Но куда они могли ее поместить? В какую-нибудь специальную школу? В санаторий? Она так худа, что едва держится на ногах. Они надеются, что через две недели она сдаст выпускной экзамен.
— В этой семье все больные, неужели ты этого еще не понял? Отец, мать, Аня. — В глазах у Катрине слезы.
— Ты ее еще любишь, — говорю я.
— Да! — Катрине смотрит на меня почти сердито. — Но, наверное, Ане нужна не такая любовь.
— И что ты намерена делать?
— Ждать, когда придет мой черед.
— А что ты будешь делать, пока ждешь?
— Встречаться с другими девушками, само собой.
— Но не здесь, не дома?
— Нет, здесь у меня может начаться клаустрофобия.
— А вас много? Может, познакомишь меня с кем-нибудь из них?
Катрине смеется.
— Познакомлю, при случае. У нас есть свои места в городе, где мы можем чувствовать себя свободно.
Я согласен с нею. Она на два года старше меня. Она живет полной жизнью. И теперь производит впечатление более гармоничной личности, чем раньше. Может, это потому, что у нее нет никаких амбиций в отношении карьеры? Она, как и прежде, работает в Национальной галерее и имеет летом дополнительную работу в «Палатке Сары». Выпускной экзамен она не стала сдавать, но зато у нее тьма партнерш. Наверное, ей этого хватает.
А я со своими амбициями сижу за роялем. День за днем. И в мыслях у меня нет никакой ясности. Должен я дебютировать или нет? А что если я провалюсь? Тогда мне останется только повеситься. Катрине читает мои мысли.
— Выше голову, — говорит она. — Все образуется в конце концов. Но сначала ты должен вырвать Аню из когтей семейства Скууг.
Больше я не могу избегать Маргрете Ирене. Пока она готовилась к выпускному экзамену, моя ложь еще сходила мне с рук, но теперь экзамен уже сдан. Ребекка и Фердинанд тоже сдали экзамен. Они получили студенческие шапочки и праздновали всю ночь. Однажды вечером, когда я сижу погруженный в отмеченную смертью последнюю фортепианную сонату Шуберта, перед нашим домом на Мелумвейен останавливается красный автобус «Фольксваген». Гудки и крики. Из автомобильного стереомагнитофона несется громкая поп-музыка. Я выхожу из дома. Из переднего окна мне машет Маргрете Ирене. Потом я замечаю Ребекку и Фердинанда.
— Поехали с нами, Аксель! Повеселимся!
Я хватаю коричневую брезентовую куртку и сажусь в автобус через заднюю дверь. Внутри праздник в полном разгаре. Плохое сладкое шампанское. Херес и портвейн. Маргрете Ирене, едва не ломая сиденья, перебирается назад, где празднуют студенты. Я машу водителю, единственному трезвому человеку. Раньше я его никогда не видел, но это неважно. Ребекка и Маргрете Ирене по очереди целуют меня в губы. Фердинанд обнимает.
— Поздравляю! Молодцы, ребята! — говорю я.
— И ты нам совсем не завидуешь? — поддразнивает меня Ребекка. — Нет, конечно. Ты наверняка станешь лучшим пианистом, чем мы.
— Мне бы тоже хотелось сдать этот экзамен, — говорю я.
Маргрете Ирене обнимает меня за плечи, как будто у нас с нею все по-прежнему.
— Мне тебя не хватало, — шепчет она мне на ухо.
— Мне тоже, — лгу я. — Вы уже знаете свои отметки?
— Узнаем через несколько дней, но нам на них наплевать. Мы все сдали, это главное.
Автобус трогается с места.
— Едем к Ане! — неожиданно предлагает Ребекка.
— Вы что-нибудь про нее знаете? — спрашиваю я, чувствуя подступающую тошноту.
— Кое-кто в школе ее знает, они говорят, что она тоже сдала экзамен.
— Тогда, значит, она уже вернулась домой! — Ребекка толкает водителя в спину. — Эльвефарет. Прямо и вниз.
— Нет, так не годится, — говорю я.
— Почему?
