— А как ее физическое состояние? Вы заставляете ее есть?
У Марианне в глазах слезы.
— Не знаю, — говорит она.
Больше я ни о чем не спрашиваю.
Она отворачивается, подносит руку к лицу.
— Нам сейчас очень трудно. Надеюсь, ты это понимаешь.
Я киваю, тогда наконец она поднимает на меня глаза и улыбается.
— Ты хороший человек, Аксель.
— Неужели?
Мы обнимаемся, неожиданно и крепко. Не знаю, чей это был порыв, мой или ее, но это не имеет значения. Ее щека прижимается к моей. Собственные чувства смущают меня, и я ее отстраняю.
— Передай ей привет от меня.
— Передам.
— Она будет сдавать выпускной экзамен?
— Непременно. Это входит в наши планы. Не надо так беспокоиться.
Растревоженный, я иду в ольшаник. Мокрый снег, на асфальт бегут ручейки. Но внизу под деревьями сухо.
Ее щека у моей щеки.
Марианне Скууг.
Как она похожа на Аню!
Не знаю, чего я ищу или чего жду. Аня просто испарилась. Критики были снисходительны. Ее признавали, но как-то не с тех позиций. Как будто писали о музыканте-инвалиде. Как будто входили в ее положение. Унижающе положительно. Даже сострадательно. Превосходная степень в их статьях отсутствовала.
Я не на месте, думаю я. Слишком многое меня отвлекает. И Ребекке, и Ане — обеим не повезло в достижении заветной мечты своей юности. Не повезло с дебютом. С прорывом. Ребекка бросила музыку, но как собирается поступить Аня? И чья следующая очередь?
Я сижу под деревьями и смотрю на другой берег реки, где живет Сельма Люнге. Как близко. Всего пара бросков камня. После Аниного дебюта она уезжала, хотела отдохнуть. Но сегодня вечером у меня с ней урок.
Я все еще злюсь.
Сельма встречает меня, как обычно, с мужем в качестве швейцара. Знаменитый философ по- прежнему производит впечатление безумца. Меня поражает, что он не следит за своим ртом.
— Поезжай в город, Турфинн, и купи хлеба, — приказывает она.
Он покорно подчиняется и скрывается за дверью с дурацким хихиканьем, послав мне на прощание болезненную улыбку. Я не знаю, куда девать глаза.
— Смотри на меня, — говорит Сельма Люнге.
На ней длинное черное платье. Она бледна, но вместе с тем сильно накрашена. Выглядит она достаточно привлекательно. Но я не хочу думать об этом.
— Где ты была? — спрашиваю я.
Она ведет меня в гостиную, где, как обычно, уже накрыт чай.
— В Мюнхене, у старых друзей.
Мне в голову приходит Хиндемит. И все, кого она знала. Кубелик. Интересно, виделась ли она с Кубеликом?
— Ты уехала так внезапно.
— Это было необходимо.
— Ты уже сбросила Аню со счетов?
— Я никого не сбрасываю со счетов. В чем ты пытаешься меня обвинить?
Я чувствую ее силу. На меня она смотрит разве что не с презрением. Теперь мне следует взвешивать каждое слово.
— Ребекке после ее провала от тебя было мало радости.
— А чему ей было радоваться? Она сама предпочла сойти с дистанции, как говорят в спорте. Я много вкладываю в каждого своего ученика, так что вправе требовать взамен полной мобилизации сил.
— И что же ты вложила в Аню?
Сельма задумывается. Но я не даю ей сказать.
— Хуже с ней уже ничего не могло случиться, верно?
Она быстро прикладывает руку ко лбу. Ага, думаю я почти с облегчением. Это все-таки ее беспокоит.
— Так сорваться… Ты знаешь не хуже меня… такому нет места в классической музыке.
— Хотя потом она играла в полную силу?
Сельма кивает.
— Это-то и ужасно. Наш мир должен быть щедрым. Но он жесток. У Ани была сказочная возможность. Однако она не сумела ее использовать. А кругом столько других талантов. Все очень просто.
— Просто? А мне кажется, что все очень сложно.
Я играю для Сельмы. Шуберт. Опять соната до минор. Теперь я знаю ее лучше. Сегодня я в ярости. Сегодня я словно швыряю эту сонату Сельме в лицо.
Она стоит у меня за спиной, все как обычно.
— Медленнее, — велит она и кладет руки мне на плечи. Но я одним движением их сбрасываю.
— Не сегодня! — огрызаюсь я.
Я играю быстро, сильно, стремительно и сердито. Таким я слышу сегодня Шуберта, и она ничего не может с этим поделать. Она отступает от меня и садится в кресло. Я даже не знаю, слушает ли она вообще. Но я играю так, как хочу, — ни одной вкрадчивой фразы. И оглушительно заканчиваю первую часть.
Кончено. Больше ничего.
Обессиленный, я сижу у рояля, не зная, что делать дальше.
— Это все? — спокойно спрашивает она.
— По-моему, да, — говорю я. — Во всяком случае, на сегодня.
— Подойди ко мне, дорогой.
Я плачу у нее в объятиях. Наконец я могу плакать. Я стою на коленях. Она гладит меня по голове. Я чувствую ее запах. Она вносит смятение в мои фантазии.
— Ну-ну, не надо, — говорит она.
— Я люблю ее.
— Конечно, любишь. Это ясно. Но юная любовь так многолика. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как может исчезнуть то, что, как тебе казалось, продлится всю жизнь.
Рассказать ей? Она это хочет услышать?
— Я не разлюблю Аню, что бы ни случилось.
Вот оно, испытание Сельмы на прочность, думаю я и боюсь того, что она может сказать.
— Дай ей время, — говорит Сельма.
Это хороший ответ. Я его принимаю. И все-таки что-то меня кольнуло.
— А ты дала ей время? — всхлипывая, спрашиваю я у нее.
Она колеблется. Продолжает гладить меня по голове, но уже не как ребенка. Мне становится стыдно. Я перестаю плакать. Хочу встать с колен, но не решаюсь.
— Я всегда с радостью приму Аню, — спокойно говорит она. — Так принято в этом доме. Если я кому- то открыла свою дверь, я ее уже не закрываю.
— А что будет с Аней?
— Об этом надо спросить Брура Скууга.
