часть. У нас обоих текут слезы.
— Как красиво, — говорю я.
— Непозволительно красиво, — соглашается он.
Я стою перед дверью большого мрачного дома. Дома Сельмы и Турфинна Люнге. За этими деревянными мореными дверьми живут две мировые знаменитости — пианистка и философ. Они уже признаны, и вместе, и по отдельности. Я боюсь их обоих, они кажутся мне опасными. И тем не менее я повсюду ищу ее.
Мне открывает Турфинн Люнге. За стеклами очков он щурится на ноябрьское небо, такие очки в киосках Нарвесен стоят пятьдесят эре, их любят все интеллектуалы. Волосы, как обычно, торчат во все стороны, удивленные заспанные глаза, налет на губах, как будто его только что выпустили из больницы для умалишенных и еще не успели умыть. Узнав меня, он глупо улыбается.
— Так вот он, этот парень!
— Похоже на то, — отвечаю я в духе народной сказки и шаркаю ногой.
— Аскеладен[11] ищет невесту? — запинаясь и заикаясь, спрашивает философ и, довольный собой, громко хихикает.
— Возможно, — отвечаю я.
Мне не по себе. Я растерян. Не понимаю, он умственно отсталый или это он так шутит со мной. И то, и другое похоже на правду.
— Добро пожаловать. — Широким жестом, словно лакей, он приглашает меня в дом. Я прохожу мимо него и вижу, что рубашка у него в пятнах от желтка, брюки мятые. Трудно поверить, что это муж мировой знаменитости Сельмы Люнге.
Но мировая знаменитость уже стоит в гостиной и ждет меня.
Она что, специально так нарядилась? — думаю я. Длинное красное платье, бирюзовая шаль. Она сильно накрашена, что делает ее более строгой. Глаза совсем черные, взгляд почти кокетливый.
— Добро пожаловать, Аксель! — приветствует меня Сельма Люнге и протягивает мне руку. Рука холодная. Изящная. Я почтительно слегка пожимаю ее, словно это рука королевы.
Турфинн Люнге что-то бормочет себе под нос и щурится. Сельма Люнге неожиданно бросает на супруга почти злобный взгляд, но при этом она улыбается. И подходит к нему.
— Турфинн, у нас нет хлеба. Я забыла купить, — говорит она. — Может, ты съездишь на трамвае в город и купишь у Миккельсена хлеб из муки грубого помола? Они сегодня долго открыты.
Философ что-то хрюкает. Это явный протест. Так ли необходимо ехать за хлебом?
Сельма строго смотрит на него:
— Турфинн!
У него на носу висит капля. В уголках рта появляется слюна, хотя он молчит.
Она совершенно спокойно продолжает смотреть на него.
Тогда он кивает, седые вьющиеся волосы взлетают над его головой.
— Да, конечно, я сейчас съезжу.
Я не верю собственным глазам. Турфинн Люнге идет в прихожую, надевает пальто, шапку и открывает дверь.
— Удачных занятий! — кричит он мне от двери, вытирая висящую на носу каплю и пену в уголках рта старым далеко не свежим носовым платком.
Как только дверь захлопывается, Сельма Люнге поворачивается ко мне. Теперь у нее на лице совсем другая улыбка.
— Он очень талантливый человек, — сухо говорит она.
Мы одни.
Если не считать кошки, лежащей на кресле в углу комнаты. Черно-белая кошка смотрит на меня, словно о чем-то предупреждая. Здесь, в доме, видно, свои законы.
Я оглядываюсь по сторонам. Сельма ставит на журнальный столик две чашки. В фарфоровом чайнике уже заварен чай. Гостиная большая, мебель немецкая, тяжелая. Камин, большой темный полированный шкаф — наверняка наследство от семьи Либерман. На стенах картины. Несколько абстрактных, современных. Другие — традиционные, кроме того, оригинальный мунковский оттиск — «Освобождение».
Она замечает мой взгляд.
— Ты любишь Мунка? — спрашивает она.
— Аня его не любит.
— Хочешь поговорить об Ане?
— Мне о ней напомнили длинные волосы у женщины. Сельма подходит совсем близко ко мне. Только тогда я обращаю внимание на аромат, на духи, которыми она пользуется, запах ландышей. «Lily of the Valley»? Мама обожала эти духи.
— Как хорошо от тебя пахнет, — говорю я и понимаю, что мои слова звучат глупо. Не так должен начинаться урок с известным на весь мир педагогом.
— Приятно, что они тебе нравятся. Это «Шанель № 5», классика.
— Я не разбираюсь в духах, — говорю я.
Мы садимся к журнальному столику.
— Хочешь чаю?
Я киваю, деваться мне некуда. Она наливает чай, подвигает мне молоко и сахар, но сама пьет без того и другого. Я следую ее примеру, потому что ничего не понимаю в чае. Дома, на Мелумвейен, мы пьем только кофе. Кофе и спиртные напитки.
Мы с Сельмой пьем чай. Я смотрю на рояль, большой, модель С. Она следит за моим взглядом.
— Нет, это не «Стейнвей», — говорит она. — В нашей семье всегда было тяготение ко всему австрийскому, пожалуй, даже к габсбургскому, но сейчас это не имеет значения. Я предпочитаю «Бёзендорфер».
— «Бёзендорфер» — хороший рояль, соглашаюсь я.
— А почему у него эти дополнительные клавиши в басах?
Она пожимает плечами, но относится к вопросу серьезно.
— Может, это объясняется поздним романтизмом, — говорит она. — Расширение границ. В восемнадцатом веке рояли все время росли. У меня на родине есть несколько таких мастодонтов, что даже трудно поверить. Брамс сочинял свои фортепианные концерты для больших роялей. В те времена мечтали об инструменте, огромном, как бальный зал. Но у роялей, как и у всего в этой жизни, есть свой предел.
Я замечаю, что когда она говорит о немецком, ее акцент слышится сильнее. И не спускаю с нее глаз, пораженный возникшим между нами напряжением. Она могла бы быть моей матерью, но для меня она женщина, женщина во всех отношениях. Тяготение к габсбургскому? Может, это означает, что у нее есть эльзасские или испанские корни? Да, наверное, испанские, думаю я, глядя на нее украдкой, когда она отворачивается, как будто боюсь встретиться с нею глазами. Из-за ее властности или из-за моего уважения к мифам вокруг нее? Я знаю, что она играла с самыми великими дирижерами — с Ференцем Фричаем, Рафаэлем Кубеликом, Карлом Бёме. Она знает акустику многих залов — Музикферайн в Вене, Концертгебау в Амстердаме, Плейель в Париже. А сейчас она сидит на Сандбюннвейен и интересуется парнем, которому только-только стукнуло восемнадцать. Так бывает в классической среде, но достаточно ли я для нее интересен? У нее не много учеников. Дни долгие, она свободна. Но почему она впустила меня? Меня, который даже не сумел победить на Конкурсе молодых пианистов? Неужели она так верит в мои способности, что готова послать меня на конкурс Чайковского или позволить мне дебютировать в юном возрасте, на что, признаться, я надеюсь? Я вспоминаю Фердинанда Фьорда, который мается с Рифлингом.
— Чего ты от меня хочешь? — спрашивает Сельма Люнге, понаблюдав за мной несколько секунд.
— Я хочу учиться, — отвечаю я. — Сюннестведт не плохой учитель, он просто хороший слушатель.
