вино, которое надо выпить, сказал он.

— Я люблю Рубинштейна, — говорит Маргрете Ирене, в глазах у нее сверкают звезды, она повелительно смотрит на меня.

— Он прав, — говорит Ребекка. — Нельзя чересчур серьезно относиться к тому непостижимому, чем мы занимаемся. Нельзя упускать ни одной возможности, надо всем пользоваться. Радоваться и радовать. — Она снова вопросительно смотрит на В. Гуде. Они явно о чем-то договорились. Разрешает ли он ей объявить об этом? Он незаметно кивает. Да, пожалуйста. — Я буду дебютировать! — восклицает она и поднимает вверх руки, как победитель олимпиады. — Этой осенью!

Мы радуемся и хлопаем в ладоши. В. Гуде доволен, он улыбается.

— Ты храбрая! — искренне говорит Фердинанд Ребекке.

— Это была идея фру Люнге, — продолжает Ребекка. — «Чего ты ждешь?» — однажды спросила она у меня. Она слышала, как я играю Шуберта, сонату ля мажор, посмертную. И осталась довольна. Напомнила мне, каким молодым умер Шуберт. Напомнила о Моцарте и Дину Липатти. Сказала, что я могу обратиться к В. Гуде, передать от нее привет. И он обо мне позаботится.

— Ты так и сделала? — с удивлением спрашиваю я.

Они оба кивают, и Ребекка, и ее импресарио.

— Для меня большая честь, — искренне говорит В. Гуде, — что ко мне по рекомендации Сельмы пришла одна из ее учениц. Вы, конечно, знаете, что мы с Сельмой — старые друзья. Я устраивал ее прощальный концерт. — При этих воспоминаниях во взгляде В. Гуде появляется что-то мечтательное. — Вы и представить себе не можете, что это было. Сельма все украсила цветами, даже занавес. Картина Эмиля Нолде, ее любимого художника, стояла на мольберте рядом с фортепиано. Она читала стихи Гёльдерлина, но главное, она играла. Господи, как она играла! — В. Гуде вытирает слезы. Я неожиданно замечаю, что он уже весьма пожилой человек. И понимаю, что он живет в основном воспоминаниями, что все переживаемое им теперь он уже переживал раньше. Поэтому он и обращается к нам, молодым, словно мы можем вернуть ему искру жизни, заставить его забыть, что за следующим углом его ждет смерть.

— А что она играла? — вежливо спрашивает Фердинанд. Хотя знает это. Мы все знаем. Потому что об этом концерте, на котором нас не было, мы говорили тысячу раз. Однако В. Гуде охотно отвечает:

— Она играла Бузони — фортепианную транскрипцию Токкаты, адажио и фуги Баха — это была прелюдия. Потом шла соната до минор Шуберта, наименее известная, но, на мой взгляд, самая фантастическая из всего его посмертного наследия. После этого был антракт, во время которого подавали немецкие булочки с изюмом и немецкое сладкое виноградное вино, бесплатно для всех. Во втором отделении она исполнила Ludus Tonalis своего друга Пауля Хиндемита и Симфонические этюды Шумана, ни больше ни меньше. Аплодисментам не было конца. На бис она исполнила три или четыре вещи, все Грига, в качестве дружеского жеста по отношению к своей новой родине, а когда публика отказалась ее отпустить, она снова начала играть Баха. Она исполнила экспромтом все Французские сюиты! После четырех незабываемых часов счастливая публика покинула Аулу, понимая, что подобного в ее жизни уже не повторится. А Сельма погрузилась в семейную жизнь с мужем и детьми…

— На Квиксандвейен, — подхватываю я.

Все в недоумении глядят на меня.

— Я там недалеко живу, — объясняю я, тоже в недоумении. — Только на другом берегу реки.

— Ее улица называется Сандбрюнневейен, — хихикнув, говорит Ребекка.

— Где ты витаешь? — спрашивает у меня Маргрете Ирене.

Я чуть не рассказал им про ольшаник. Я крепко зажмуриваю глаза и трясу головой. Они смеются над моими гримасами.

— Я понимаю, что надо держать себя в руках, — говорю я. Но главное уже сказано. Ребекка Фрост дебютирует. Эта безумно богатая восемнадцатилетния девушка. Концерт назначен на одиннадцатое ноября.

— Осталось только дожить, — говорит Фердинанд.

Она кивает. Вздрагивает.

— Не напоминай мне об этом.

— Что ты будешь играть? — спрашивает Маргрете Ирене. Она с восхищением смотрит на Ребекку.

— Хочу поразить вас всех, — твердо говорит Ребекка. — Все считают меня богатой поверхностной дурочкой с Бюгдёя, но вы меня еще не знаете. Сначала я исполню «Могилу Куперена» Равеля, потом Бетховена, опус 109, это для тебя, Аксель. — Она показывает мне язык и продолжает: — И наконец, да будет мне это позволено, четыре баллады Шопена.

Мы ахаем. Амбициозно, конечно, но никуда не денешься. Давно прошли времена, когда можно было получить восторженную критику за полную версию «Весенних шорохов» Синдинга[6].

— Поздравляю, — говорю я.

Ребекка, словно защищаясь, поднимает обе руки.

— Поздравлять еще рано. Подождем до одиннадцатого ноября.

Я вижу бегающий взгляд В. Гуде. Он ищет глазами официанта. Наконец он видит его.

— Официант! Шампанского! Да-да, игристой водички для моих детей! Мы должны это отметить! За молодежь, за будущее, за отвагу! За все еще не совершенное!

В. Гуде уже ушел. Пожав каждому руку и обняв каждого на прощание, он уверил нас, что он наш друг на всю жизнь, что нам надо только прийти к нему, и он организует концерты, которые нам необходимы. А мы пили шампанское. Праздник еще не кончен. Мы все направляемся в квартиру Маргрете Ирене возле стадиона Бишлет. Маргрете Ирене настаивает, чтобы мы не расходились по своим углам после такого замечательного ланча. В. Гуде подтолкнул нас своими бутербродами с креветками и шампанским.

— Я тоже хочу дебютировать! — говорит Маргрете Ирене. — В. Гуде вселил в меня уверенность. Подумать только, иметь того же импресарио, что и Рубинштейн!

— Ерунда, — бурчит Фердинанд. — Он импресарио Рубинштейна только в Норвегии.

— Типично для тебя, Фердинанд, — говорит Маргрете Ирене. — Ты-то и через пятнадцать лет еще не дебютируешь со своим Рифлингом. Ха-ха!

Фердинанд не поддерживает ее шутки:

— Рифлинг знает, о чем говорит. А В. Гуде нужны только деньги.

— Несправедливое высказывание, но мы это еще обсудим. — Маргрете Ирене крепко держит меня за руку. Мы идем по Пилестредет.

— Надо запомнить этот день. Сегодня мы создадим Союз молодых пианистов!

— Вместе в будущее! — смеется Ребекка.

— Согласие и верность[7] до первой ошибки! — дурачится Фердинанд.

— Это все ты виновата, — говорю я Ребекке. — Ты столкнула нас всех лбами. Если мы не дебютируем до девятнадцати, нам придется жить на социальное пособие.

Она отрицательно мотает головой.

— В. Гуде — умный человек. Он понимает, что мы вот-вот станем взрослыми, что нам предстоит решать трудные задачи. Я за многое благодарна фру Люнге. Она щедрая. Сама она любит только цветы и картины. После концерта я устрою дома на Бюгдёе грандиозный праздник. Все будет очень шикарно!

Я с трудом освобождаюсь от цепкой хватки Маргрете Ирене и с восхищением смотрю на Ребекку. Она сделала важный шаг. Я вижу, что это принесло ей облегчение. Но мысль о том, через что ей придется пройти в ближайшее время, вызывает у меня тошноту. Равель, Бетховен, Шопен. Почему я даже не подумал ни о чем в этом направлении? Почему еще целый год у меня не будет ничего, кроме ежедневной рутины — бесконечных прогулок мимо вилл, сидения в ольшанике, занятий за роялем, сред с Сюннестведтом с его запахом изо рта и благожелательными банальностями? Я чувствую, что презираю его и жду, когда же он скажет: «Ну, мой друг, я себя исчерпал. Пора тебе найти себе другого педагога». Но он молчит. Он слушает, как я играю, сидя в своей скрюченной позе. Не предлагает мне дебютировать. Не советует выступить на концерте «Новые таланты». Он хочет быть только моим педагогом. И, пребывая в легком настроении после