игру с большими оркестрами. Я пригласил вас на этот ланч, на бутерброды с креветками и минеральную воду, не для того, чтобы осчастливить вас предложениями, но для того, чтобы сказать, что я с вами, что вы всегда можете найти меня в моей конторе на Пинсенс гате и что я буду следить за вами через увеличительное стекло. И кто знает? Может быть, когда-нибудь вам захочется поработать с таким дряхлым стариком, как я? Может, вам захочется играть на обеде в честь стортинга во Дворце, или в Бергене, или в Ставангере, или?.. Возможностей много. Я только хочу сказать: я могу помочь вам во многом.
Аня встала. Она стоит и спокойно смотрит на В. Гуде. Я отмечаю, что она очень бледная, словно лето прошло для нее незамеченным, словно все время она провела за инструментом.
— Это все? — спрашивает она.
В. Гуде вытирает рот салфеткой и с удивлением смотрит на молодую девушку, из-за которой он, по- видимому, главным образом и пригласил нас на этот ланч.
— В какой-то степени. — Он растерян. — Но…
Аня прерывает его, схватив свою сумочку.
— Тогда позвольте поблагодарить вас и откланяться.
Всем ясно, что она собирается уйти. В. Гуде это не по душе.
— Не стоит благодарности.
— Я очень занята в эти дни, — говорит Аня. — К сожалению, мне необходимо уйти по делу. Но спасибо за бутерброды с креветками и за минеральную воду.
Она делает реверанс, как и положено воспитанной девушке. Потом беспомощно смотрит на меня и закатывает глаза. Словно я должен что-то понять. Тогда я тоже встаю, но уходить не собираюсь.
— Простите, я на минутку, — говорю я и иду за Аней между колоннами, гербами художников, красными носами и картинами Равенсберга[5]. Раскрыв глаза от удивления, все смотрят на нас.
— В чем дело? — спрашиваю я у Ани уже в гардеробе.
Она трясет головой, словно не желает слышать ничьих аргументов, кроме собственных.
— Я его не выношу, — говорит она. — Только не сейчас. Конечно, он добрый и расположенный к нам человек, но я должна следовать своему плану.
— И в чем заключается твой план?
Она мрачно смотрит на меня.
— В том, что я приму участие в концерте «Новые таланты», который Филармония дает в январе. Я буду играть Равеля.
— Соль мажор?
Она смеется.
— Конечно. Концерт для левой руки я буду исполнять, только когда потеряю правую.
— Значит, В. Гуде не может на тебя рассчитывать?
— Нет. У нас с ним разные планы.
Я понимаю, что ей хочется как можно скорее отвернуться от меня и исчезнуть.
— Подожди! — прошу я. — Где ты была? Что делала? И как обстоят дела с Жаклин Дюпре?
Первых двух вопросов она словно не замечает, но к третьему относится небезразлично.
— Ты можешь прийти ко мне, — говорит она так серьезно, будто речь идет о похоронах. — Как-нибудь в первую половину дня еще до начала зимы. Договорились? Я позвоню тебе.
Я киваю.
— Замечательно. Но не думай, будто я напрашиваюсь.
— Я так и не думаю.
Я стою и смотрю, как она скрывается за стеклянной дверью. Молодая, хрупкая, она пугает меня своей силой. Мне бы ее силу, думаю я.
Я возвращаюсь к остальным. Похоже, всем стало легче после того, как Аня нас покинула. Только не мне.
— У нее свои планы, — прагматично замечает Ребекка и облизывает с губ майонез. Я вижу, что В. Гуде внимательно за нами наблюдает, словно решает, как распределяются силы и кто у нас лидер. Нельзя сделать карьеру пианиста, не обладая силой. Пока что мы показали лишь малую толику того, на что способны.
— Аня Скууг очень талантлива, — говорит В. Гуде, его лицо выражает отеческую озабоченность. — Будем надеяться, она знает, что делает.
— Ты говорила о ней с Сельмой Люнге? — спрашиваю я у Ребекки.
Ребекка отрицательно качает головой:
— Я могу творить с фру Люнге о чем угодно, только не об Ане Скууг.
— Она собирается играть в январе концерт Равеля с Филармоническим оркестром.
— Я знаю, — говорит Ребекка. — Это одна из причин, по которой мы здесь собрались. — Она бросает быстрый взгляд на В. Гуде, он незаметно ей кивает — знак того, что она может продолжать. — Я долго думала, почему мы так тянем? Почему не поступаем как Аня, не выступаем в «Новых талантах», не дебютируем?
— Тебе легко говорить, — замечает Фердинанд. — У тебя в школе все в порядке. А мы вкалываем из последних сил. Музыка требует от нас слишком многого.
— Да, — говорю я и смеюсь. — А я вообще бросил школу.
В. Гуде с интересом смотрит на меня.
— Ты отказался от аттестата, Аксель?
— Да, я бросил школу. — Я краснею и злюсь: они могут подумать, что я покраснел от стыда.
В. Гуде осторожен:
— Это как-то связано… с вашей трагедией?
Я решительно мотаю головой.
— Это связано только с музыкой. С желанием сосредоточиться только на ней.
— Почему ты до сих пор не сменишь педагога? — спрашивает Ребекка, в ее голосе звучат нотки старшей сестры. — Твой Сюннестведт уже давно зарос мхом. Что он может тебе дать?
— Он дает мне свободу, — сердито отвечаю я.
— Свобода очень важна. — Маргрете Ирене кивает головой. Она во всем и всегда на моей стороне.
— Наверное, нам всем надо подумать о том, чтобы раньше или позже сменить преподавателей, — говорит Фердинанд. — Рифлинг изумительный педагог, однако он тормозит меня. Я надеялся выступить следующей осенью, но он считает, что мне еще рано дебютировать.
— Тебе надо заниматься с фру Люнге, Аксель, — решительно говорит Ребекка. — Почему вы не хотите понять, что в нашем маленьком грязном городишке живет гений международного класса? Конечно, я могу говорить только за себя. Но подумайте, почему Аня стала так замечательно играть? Думаете, она самостоятельно всего добилась?
— Это индивидуально, — не менее решительно возражает Маргрете Ирене. — Я по-прежнему чувствую, что фру Фён много дает мне, хотя она, конечно, и не фру Люнге. Мы и сами знаем, чего нам не хватает и что мы можем сделать лучше. По-моему, вы преувеличиваете значение преподавателей.
В. Гуде серьезно всех слушает. Мне он нравится. В его заинтересованности есть искренность.
— Да, это, конечно, индивидуально, — говорит он, — но именно поэтому так велико значение преподавателя. Я беседовал с Рубинштейном, когда он в последний раз приезжал в нашу страну. Его огорчало, что новые кометы — Баренбойм, Ашкенази, Бишоп и Лупу — так много занимались. Он считал, что их педагоги просто плохо с ними работали, ибо, если пианист хочет передать что-то важное, он должен быть опытным во всех отношениях, а не только безупречно владеть инструментом. — В. Гуде взмахивает рукой и прищуривает глаза. — Нужен еще и жизненный опыт, дети мои!
Маргрете Ирене кивает и смотрит на меня.
— А это, — продолжает он, — означает, что вы должны быть открыты всему, что предлагает вам жизнь. Рубинштейн сказал, что никогда не занимался больше трех часов в день. Ведь есть еще книги, которые я должен прочитать, женщины, которых я должен узнать, картины, которые необходимо увидеть, и
