Сентябрь в Осло. Воздух приносит грусть, резкие порывы западного ветра обеспечивают ясную погоду и предупреждают о приближении осени. Новоиспеченные студенты уже внесены в списки своих учебных заведений. По центру Осло с важными лицами разгуливают студенты-первокурсники в смешных шапочках. Все полно ожиданием чего-то нового — новой жизни, новых людей. Даже я до боли тоскую и жду чего-то, поднимаясь вверх по лестнице от остановки «Национальный театр», разочарованный тем, что не встретил Аню и мы не смогли поехать в город вместе. Я со своим роялем превратился в одинокого волка. Провал на Конкурсе молодых пианистов лишил меня статуса, но друзья меня не забыли. Я благодарен Ребекке, что она пригласила меня на встречу с В. Гуде. Что-то должно измениться. Я дал себе срок до будущего года, а там снова приму участие в конкурсах и концертах. Самый солидный концерт — «Новые таланты», который Филармония устраивает каждый год в январе. Стоит подумать и о международных конкурсах. Главный, конечно, конкурс имени Чайковского в Москве. Конкурс королевы Елизаветы в Лондоне, большие конкурсы в Америке. Я не сомневаюсь, что рано или поздно одержу победу, но на это нужно время. Дома, на Мелумвейен, мне приходится использовать среднюю педаль, приглушать звучание, потому что отец был вынужден сдать жильцам две комнаты на втором этаже. Один — странный тип с Запада, некто Скаар, истинный христианин, все лето занимается спортивным ориентированием, всю зиму ходит на лыжах, а между этим изучает точные и естественные науки. И второй — огромный детина из Тотена, Бендиксен, от которого воняет нюхательным табаком и потом, он изучает философию. Но они часто бывают дома в первую половину дня, и поэтому я не могу играть на рояле по три часа подряд в полную силу. Первый раз, когда я это проделал, Скаар появился в дверях белый как мел и пропищал:

— Всему есть предел! Всему есть предел!

Из-за невозможности играть так, как мне хочется, я стал раздражительным. Из-за отсутствия Ани тоже. И тем не менее я шагаю по улице Карла Юхана к «Блому», исполненный надежд. Этот ресторан я всегда связываю с мамой. Кажется, там она отмечала свое сорокалетие? И была приглашена половина Оперы? При мысли о маме у меня колет сердце. Что бы она сказала и что бы сделала, если была бы сейчас жива? В ее судьбе меня особенно пугает то, что она никогда не могла нарушить привычные нормы поведения — тянула этот безнадежный брак, не осуществила ни одной своей мечты. Хотя что такое мечты? Может быть, всего лишь слабый предлог, чтобы иметь возможность жаловаться на ту жизнь, которой живешь. Я иду в «Блом» и думаю о маме, вижу молодых счастливых студентов, спешащих в университет, гимназистов, толпящихся группками возле кафе-мороженого, музыкального магазина и книжного магазина «Танум». Настал их черед. Они уже сделали важный выбор, а вот я застрял, и в воспоминаниях, и в чувствах. Может быть, В. Гуде — это спасение. У него есть волшебная палочка. Ему достаточно только указать ею на оркестр и на концертный зал. Он может открыть нам дорогу в Карнеги-холл.

Я думал, что приду в ресторан первым, но оказался последним. Все уже сидят за столом. Аня — в дальнем конце, она подобрала волосы, завязав хвостик. Из-за этого ее лицо выглядит более открытым, а взгляд — более выразительным. Она дружески смотрит на меня. Я киваю ей, не в силах оторвать от нее глаз. Потом здороваюсь с остальными, они нисколько не изменились, и наконец приветствую самого В. Гуде в белой рубашке и галстуке. Он вежливо встает, крепко пожимает мне руку, почти трясет меня и говорит:

— А вот и наш последний большой талант!

Я много раз видел его в Ауле. Он всегда выходит из двери с левой стороны сцены — той самой, у которой я стоял и слушал, как играет Аня Скууг, — и садится на свое постоянное место в первом ряду. Присутствие В. Гуде в Ауле на всех больших музыкальных событиях было для меня необходимой деталью вроде театрального занавеса. За две минуты до того, как свет в зале начинал гаснуть, он, независимо от того, кто играл — Арро, Баренбойм или Бишоп, — неизменно выходил из двери под картиной Мунка, на которой обнаженные люди с торжеством и отчаянием тянут руки к людям на другой стороне. Я всегда с любопытством смотрел на него. Что он там делал, за сценой? Разговаривал в артистическом фойе с музыкантом? Стоял у двери на цыпочках, готовый повиноваться малейшему знаку. Каждый раз, когда он выходил из двери, он производил впечатление человека, уверенного в себе и полного ожиданий, словно только что имел долгий и важный разговор со звездой мировой величины. Словно они только что договорились о концертном турне по всей Европе или толковали о Шопенгауэре и его мрачном взгляде на женщин. Теперь он старается, чтобы мне было здесь как можно приятнее. Он несколько раз машет рукой, кивает, словно в ответ на свои мысли, и констатирует: «Весь мир ждет».

Ребекка прыскает. Я пытаюсь встретиться глазами с Аней, но она занята бутербродом с креветками. И не она одна. На всех тарелках лежат одинаковые бутерброды. Ланч в «Бломе», мы — гости В. Гуде. Он с удовольствием хлопает в ладоши и благодарит нас за то, что мы приняли его приглашение. Со своей лысой макушкой, оттопыренными ушами и профессорским взглядом за круглыми стеклами очков он очень похож на страуса, на доброго могущественного страуса в очках. Когда на него смотришь, трудно представить себе, что он бежит быстрее всех, но ведь это именно так. Он бежит впереди нас и кричит:

— С дороги! С дороги! Наступают Аня Скууг, и Ребекка Фрост, и Аксель Виндинг, и…

Он собрал нас всех здесь, мы, одиночки, не в состоянии позаботиться даже о собственной карьере, сделать первый шаг. Маргрете Ирене бросает на меня многозначительный взгляд, который мне не нравится. Как будто между нами существуют близкие отношения. Как будто она что-то знает лучше других. Да ничего она не знает, думаю я, и когда я смотрю на пластинки у нее на зубах, они мне кажутся еще больше, чем в последний раз, когда я их видел. Интересно, существуют ли штопоры специально для полуторалитровых бутылок? Мне ее жалко. В моей жизни для нее нет места. И мне хочется, чтобы она держалась от меня подальше.