полный решимости утопить серый мир, на который он падал, в унылом болоте отчаяния. В конторе «Блэсс паблишинг» на Бедфорд-сквер большинство сотрудников без всякого сопротивления отдались всепоглощающему мрачному настрою, как это повторялось каждый день последние две недели. Лайза не составляла исключения. Она задумчиво сидела за большим столом в маленькой комнате и машинально водила черным фломастером по промокашке, иногда посматривая в грязное окно на красную кирпичную стену, – единственное, что там было видно.

Когда выпадали такие дни, она с тоской думала о флоридском солнце и сравнивала вялый и противный лондонский дождь с разнообразием погоды в Палм-Бич. Там дождь действовал очищающе. Короткий и редкий порыв теплой энергии, изгоняющий влагу из атмосферы и подготавливающий триумфальное возвращение солнца на авансцену. Здесь дождь был концом всего, карой Божьей, явлением, чинящим помехи счастью, а его главным достижением явилось то, что желчность стала национальной чертой англичан. Хуже, гораздо хуже, было то, что возникающая в результате нездоровая атмосфера являлась великолепной питательной средой для самых отвратительных вирусов, какие только знал мир. Прошло уже долгих пять лет с тех пор, как Лайза уехала из Палм-Бич, и за это время она, похоже, успела познакомиться со всеми ними. С удручающей регулярностью они коварно наваливались на нее в самые что ни на есть неподходящие моменты, укладывали в постель, заполняли голову ватой, превращали горло в наждачную бумагу, засоряли легкие всем мусором этого несчастного города. Лайза могла поклясться, что и в этот самый момент они снова размножаются у нее внутри. Под темно-синим кашемировым свитером и соответствующего цвета плиссированной юбкой она уже чувствовала, как ее бросает то в жар, то в холод, в ритме, который вроде бы совсем не совпадал с перебоями в работе древней конторской вентиляционной системы.

Лайза посмотрела на свои часы фирмы «Юбло», те самые, в которых ей следовало бы плавать в теплых водах Гольфстрима. Одиннадцать часов. Это означало перерыв на чай и встречу с Мейвис. На какую-то секунду душа Лайзы вынырнула со дна на поверхность. Чай был на самом деле совсем не чаем. Это была коричневая, с привкусом пластмассы жидкость, которая подавалась в чашке, сделанной будто специально так, чтобы жгло пальцы. Но все же она была обычно теплой и содержала некоторое ограниченное количество кофеина. Мейвис, напротив, была неподдельной, настоящей кокни; ее отличала столь мрачная философия, что по сравнению с ней ежедневные депрессии, навеянные погодой, превращались в эмоциональные взлеты исступленного помешанного. Если исходить из принципа, что всегда есть кто-то, кому живется хуже, чем тебе, и что осознание этого есть первый шаг к удовлетворенности, то Мейвис оказывала на служащих компании «Блэсс» и в самом деле тонизирующее воздействие – бесконечно более полезное, чем безвкусная жидкость, которую она подавала.

Лайза улыбнулась, услышав стук в дверь. Выделяя из всех своих пор концентрированное уныние, Мейвис, еле волоча ноги, вползла в комнату.

– Доброе утро, Мейвис, – бодро приветствовала ее Лайза, заранее точно зная, какой получит ответ.

– И нет ничего в нем доброго, – услышала она то, что и ожидала. – Трое погибли при крушении поезда, а у моего Лена зуб разболелся.

Мейвис имела обыкновение собирать трагедии разного рода и объединять их в общую картину обреченности. Она все воспринимала близко к сердцу, будь то небольшое землетрясение в Чили или привычка ее кокер-спаниеля писать на диван.

– О Боже, – промолвила Лайза сочувственно. – Надеюсь, с зубом ничего серьезного.

– Как бы у него не было заражения крови. Это обычное дело. А доктор, конечно, запил. Совсем уж ничего хорошего.

Лайза отхлебнула отвратительного варева. Обычный рассказ Мейвис о несчастьях приободрил ее.

– Ты знаешь, Мейвис, через месяц исполнится пять лет, как я не была дома.

Мейвис склонила голову набок и подозрительно посмотрела на нее.

– А кажется, уже и все десять, – сказала она наконец; лицо ее было чернее тучи. – Ужасные это были пять лет. Если и следующие пять будут такими же, то всем нам придет конец. Вот что я скажу.

Она вяло облокотилась на тележку с чаем, прикидывая, стоит ли заняться подробным описанием прошлых пяти трагических лет. С чего начать? Так много ужасных вещей. Но что-то заставило ее отказаться от этого.

– Ну, ладно. Надо продолжать бороться – вот что я скажу. Дать хороший бой, хотя – о Боже! – иногда я и не знаю, к чему нам все это.

Лайза засмеялась, но когда Мейвис ушла, слова ее не ушли вместе с ней. Пять ужасных лет. Пять ужасных лет с того дня, когда она распрощалась с Мэгги, маленьким Скоттом и Палм-Бич. Она угрюмо посмотрела на стол. Взгляд остановился на раскрытой книге с записями о назначенных встречах. Черт! Чуть не забыла. У нее же назначен обед. Чарльз Вилльерс. Ресторан «Ле Каприс», в час дня. Лайза почувствовала, как настроение поднимается. Обычно мысль об обеде с шефом вызывала противоположную реакцию. Но сегодня это будет приятным отвлечением. В самом деле, ей ведь кое-что от него нужно. И очень нужно.

Модный ресторан «Ле Каприс» на Сент-Джеймс-стрит жужжал, словно работящий шмель, но Лайза не обращала внимания на суматоху и суету вокруг. Она изо всех сил, словно от этого зависела ее жизнь, пыталась продать кое-что, но уже чувствовала, что находится на грани поражения.

– Чарльз, вы читали это? Я имею в виду не по диагонали, а по-настоящему. Я говорю вам, эта книга всегда будет занимать первые строчки. Я обещаю вам это. Я это знаю.

Чарльз Вилльерс откинул голову и радостно заржал – его смех обожали копировать секретарши. Это был гогот, в котором в значительной мере участвовал нос, а заканчивался он всегда чем-то вроде храпа.

– Да, я действительно ее читал. Я умею читать, знаете ли.

Лайза уже три года работала в Лондоне и понимала всю значимость не вполне современного произношения, свойственного выпускникам Итона, которое в этой стране было символом принадлежности к высшим, привилегированным классам. Знала, но не переставала восхищаться им. Вне всяких сомнений, это был шедевр фонетического искусства – что-то среднее между высоким носовым подвыванием и прононсом, которого можно ждать от человека с тризмом челюсти.

Этот выговор в исполнении Чарльза Вилльерса служил для Лайзы эталоном, по которому она оценивала произношение всех остальных. Предположительно, Вилльерсу помогало практически полное отсутствие подбородка, но то же самое можно было сказать и о его елейной самоуверенности, агрессивной арийской физиономии с высоким лбом; различные фрагменты Чарльза Вилльерса были неотделимы один от другого.