мою жизнь. Подумайте только: Филипп вчера уехал на несколько недель, возможно, на месяц, а то и больше. Он отправился в Понтуаз со двором королевы. Да, конечно, его отсутствие я не очень переживаю, ведь со мной наш сын, которого я люблю и который целиком занимает мое время.

Она ласково похлопала младенца по спине: тот с довольным видом переваривал только что всосанное молоко. Он два-три раза слабо отрыгнул и блаженно улыбнулся. Флори осторожно уложила его в резную деревянную колыбель, стоявшую рядом с ее кроватью, покачала ее, убедилась в том, что ребенок окончательно заснул, и вернулась к Алисе.

— Видите ли, дорогая, я не хочу приглашать к нему кормилицу, по крайней мере первое время, — заговорила она. — А дальше посмотрим. Мне так нравится самой давать ему грудь, мыть его, холить, для меня невыносима мысль о том, чтобы делить все эти заботы с кем-то другим.

— Ну конечно же, я понимаю, теперь вы будете сочинять нам не баллады, мотеты или рондо, дорогая, а колыбельные песни!

— Вот именно! Я уже много их написала, — порывисто ответила молодая женщина, продолжавшая с такой нежностью любоваться сыном, что Алиса ей внезапно позавидовала.

— Вы можете даже у каменной скалы вызвать жажду материнства! — вскричала она. — Словно у вас появилось бесценное сокровище!

— Так оно и есть!

Ребенок спал. Флори подошла к окну и полуоткрыла его.

— Снег все идет и идет. Этот слишком уж холодный февраль, кажется, никогда не кончится! Я устала от морозов, жду не дождусь весны.

— Через месяц придет и она. Потерпите, дорогая… Что же до меня, то, в противоположность вам, я люблю это время года.

Она движением подбородка указала на открывавшийся за окном пейзаж, детали которого скрывали хлопья падавшего снега.

— Взгляните: парижские крыши прекрасны под этими белыми шапками. Деревья в вашем саду словно увиты кружевом… а уж как хорошо дома, у камина, в тепле и покое!

— Да, верно, — согласилась Флори. — У зимы есть свое очарование, по крайней мере, если достаточно дров, но как бы ни были соблазнительны все наши описания, они не помешают мне вздыхать о ясных, теплых днях!

Конец беременности показался Флори ужасным. Рождественские праздники, Новый год, праздник Богоявления были лишь короткими просветами в целой веренице бесконечных недель, когда ее недомогание и тревога становились с каждым днем все сильнее. Родила она шестнадцатого января, на десять дней раньше срока. Она испытала огромную радость, увидев новорожденного сына, но дни, предшествовавшие этому событию, оставили у нее ужасные воспоминания. С вечера до утра не прекращались ее страдания и муки. Она никогда не думала, что можно так страдать, давая миру новую жизнь.

Ни опыт акушерки, неустанно массировавшей ей живот и втиравшей мази, приготовленные присутствовавшей при этом Шарлоттой, ни нежность Матильды, ни трогательное чувство вины Филиппа, который был в ужасе от того, причиной какой пытки он оказался, не могли смягчить ее, как ей казалось, бесконечных страданий, этих волнами обваливавшихся мучений, все ближе и ближе приближавших ее к нечеловеческой боли. К концу той ночи она была в полном изнеможении.

Однако, когда сына, натертого солью и вымытого медовым мылом, завернутого в белые пеленки, положили ей в руки, она почувствовала, как ее затопило совершенно животное счастье, то главное, что оправдывало страдания, отдаляло воспоминания о них.

Нормальное состояние быстро восстановилось. Теперь, не желая больше думать о пережитых муках, она не без удовлетворения заметила, что талия ее стала по-прежнему тонкой, что груди развились и расцвели.

Не переставая повторять себе, что все это лишь внешнее, Флори с удовольствием и с гордостью убеждалась в своем преображении, делавшем ее еще более желанной. Она вздохнула. О ком? Филиппу, увы, пришлось на время уехать в свите королевы без Флори, связанной ребенком. К тому же ей следовало готовиться к церковной церемонии, которую, по твердо установившемуся обычаю, проходили все родившие женщины. Даже при крещении Готье, в четвертый день с рождения, молодая мать не имела права показываться на людях. Так было всегда. До церемонии очищения родившая женщина должна была оставаться дома. Когда Флори выполнила эту обязанность, свои морозные барьеры воздвиг холодный сезон. Стало слишком опасно пускаться в путь с новорожденным, а расстаться с ним она не соглашалась.

— Я должна идти домой, — поднялась Алиса. — Дни в феврале короткие, и по снегу идти в темноте трудно.

Подруга ушла. Флори вновь подошла к уснувшему сыну. Ее очаровывало это крошечное, не больше крупного яблока, лицо. Она проводила долгие часы, склонясь над спящим ребенком, сновидений которого невозможно было себе представить, внимательно следила за каждым движением, гримасами, едва заметными улыбками сына. Она была охвачена бурной, всепоглощающей любовью к нему, который будил ее глубокой ночью, заставляя ее смеяться, одну в ночи, от радости и обожания.

Она позвала Сюзанну, распорядилась, чтобы принесли еще дров для поддержания огня, постоянно горевшего в камине ее комнаты. Она долго смотрела на снопы искр, с треском разлетавшихся из камина, словно пчелы, спугнутые с каштанового дерева, только пчелы эти были медного цвета. Запах сухого мха, вспыхивавшего на коре поленьев, более едкий запах дерева, смешивавшийся с мускусным ароматом свечей, врывались в ее ноздри, напоминая зимы ее детства, которые, говорила она себе, сольются в будущем с воспоминаниями о первом месяце жизни Готье.

Пальцы Флори замерли на струнах виолы. Словно в оцепенении, она следовала за вяло развертывавшейся нитью своих мечтаний, когда дверь вдруг толчком отворилась, словно от порыва сквозняка. Сюзанну, вставшую было между хозяйкой и гостем, тот отстранил движением руки. В комнату вошел Гийом.

— Добрый вечер, кузина. Ваша служанка боится, как бы я вас не побеспокоил. Надеюсь, все в порядке?

Остановившись в нескольких шагах от Флори, он, казалось, заполнил комнату своими широкими плечами, подчеркнутыми толстой шубой из алого сукна на волчьем меху. На лице его не было улыбки. Оно было напряжено, взгляд сверкал.

Не двигаясь с места, Флори молча смотрела на него. Ей стоило ужасного усилия заставить себя заговорить.

— Я не ждала вас, кузен.

Она лгала. Когда накануне уехал Филипп, инстинкт, с которым она боролась, как могла, подсказывал ей, что на ее пороге незамедлительно появится другой, как грозовой ветер, готовый всем завладеть.

Что делать? Жестом, полным фатальности, она отослала служанку и пошла навстречу опасности.

— Уж и не знаю, сумеем ли мы когда-нибудь достойно отблагодарить вас за шубу, которая появилась у меня в эту зиму благодаря вашей щедрости. Она великолепна.

— Вы хорошо сделали, выбрав черный бархат на беличьем меху. Он подчеркивает цвет ваших светлых волос.

Голос его звучал приглушенно, сдавленно… Он умолк. Их окутало молчание. Сознавая, какую бурю могли вызвать их слова, они смотрели друг на друга, словно ожидающие выпада фехтовальщики.

— Вы что-нибудь сочиняете? — спросил наконец Гийом, устремляясь в атаку.

— Да, для сына.

Как к тихой гавани, обернулась она в сторону колыбели, подошла к ней, наклонилась к сонному ребенку, на губах которого теплилась едва заметная улыбка. Вторжение в комнату матери человека, который ее очаровывал, ему совершенно не мешало.

Она выпрямилась.

— Так, стало быть, вы решили, как я понимаю, прийти посмотреть на Готье!

— Вы хорошо знаете, что он здесь ни при чем. Он мне причинил такие муки! Его присутствие, само его существование — такой вызов мне! Передо мной результат союза…

— Далеко не только это!

— Разумеется! Новое препятствие между вами и мной… по меньшей мере, на первый взгляд.