достает вот оттуда, из бара в стенке, коньяк. А вдруг он смотрит на меня как на женщину?» Ниночка испугалась собственной мысли, которая происходила оттого, что в глубине души ей хотелось, чтобы он видел в ней женщину.

– Сосиски сварить? – спросил Ржевский из кухни.

Ниночка подошла к двери на кухню, заглянула. Кухня была в меру чиста и небогата посудой.

– Спасибо. Я не хочу есть. А вам кто-нибудь помогает убирать?

– Вызываю молодицу из фирмы «Заря», окна мыть. Держи печенье и конфеты. Поставь на столик у дивана.

«Он совершенно не видит во мне женщины», – поняла Ниночка. Это было обидно. Ее не разубедило в этом даже то, что Ржевский достал все-таки из бара бутылку коньяка и две маленькие рюмочки. Кофе был очень ароматный и крепкий – такой умеют делать только взрослые мужчины.

– Давай выпьем с тобой за первый шаг, – сказал Ржевский.

Он капнул коньяку в рюмки, и Ниночка устроилась удобнее на диване. Она поняла, что они коллеги и они обсуждают эксперимент. К тому же они знакомы домами. Видела бы мама, что она пьет коньяк с директором института. А какое бы лицо было у Фалеевой? Правда, репутация директора погибла бы безвозвратно. Ниночка хотела было сказать Ржевскому, что никому не скажет о своем ночном визите, но он ее опередил:

– Рассказывай, что дома приключилось.

– Они все взбунтовались. Мать не разрешает мне с Иваном работать. Говорит, что он ублюдок. Вы не обижайтесь.

– Я твою маму знаю много лет и знаю, какой она бывает во гневе.

– Она отойдет, вы же знаете, она быстро отходит.

– Не совсем так. Она мирится внешне, а так, без Каноссы, прощения не добиться.

– Без Каноссы?

– Вас, голубушка, плохо учат в школе.

Ниночка заметила, что в углу стоят горные лыжи, очень хорошие иностранные горные лыжи, им не место в комнате, но кто скажет Ржевскому, что можно ставить в комнату, а что нет.

Ниночка кивнула, согласившись, что ее плохо учили в школе.

– Что же теперь будем делать? Перевести тебя в другую лабораторию? – спросил он.

– Что вы! – испугалась Ниночка. – Разве я плохо работала?

– Я к тебе не имею претензий. Но, может, ты и сама его боишься?

Ниночка покачала отрицательно головой. Сказать, что совсем не боится, было бы неправдой.

Ржевский поднялся с кресла, подошел к окну, приоткрыл его – оттуда донесся неровный, прерывистый вечерний шум большой улицы.

– Тебе не холодно?

– Нет. Вы не думайте, что я боюсь. Но ведь это первый... первый такой человек.

– Но не последний, – сказал Ржевский. – Твоя мама выражает мнение весьма существенной части человечества... Есть какие-то вещи, которые человеку делать положено, а какие-то – нет. Например, положено создавать себе подобных ортодоксальным путем.

«Зачем он говорит со мной, как с девочкой? – подумала Нина. – Как будто тайны жизни для меня закрыты на замок».

Она взяла бутылку коньяка, налила себе в рюмку, потом Ржевскому.

Тот поглядел на нее внимательно, улыбнулся уголками губ, взял бутылку и отнес ее на место, в бар. Закрыл бар и сказал:

– Так мы с тобой сопьемся.

Ниночка одним глотком выпила рюмку. Коньяк был горячим и мягким. И зачем она только пришла сюда?

Ниночка увидела, что у Ржевского оторвана пуговица на рубашке. Никогда Ниночке не приходило в голову смотреть на пуговицы своих сверстников. Она отлично умеет пришивать пуговицы. Но нельзя же сказать ему: я хочу пришить тебе пуговицу, дядя Сережа.

– Лет двадцать пять назад... – вдруг Ржевский замолчал. И Ниночка поняла, что он вспомнил о той Лизе, которую убил. Именно тогда. Они дружили – мать, отец и Ржевский. Ржевский хотел жениться на матери, а она предпочла ему отца – об этом Ниночка знала давно, из шумных сцен на кухне, когда мать кричала отцу: «Если бы я тогда вышла за Ржевского, мы бы не прозябали!»

Ржевский нахмурился, будто с трудом вспомнил, на чем остановился.

– Тебе не пора домой?

– Нет, я часто от них убегаю. Они думают, что я ночую у Симы Милославской.

– Может, позвонишь?

Ниночка отрицательно покачала головой.

– Двадцать пять лет. Ты думаешь, это много? Оказывается, я помню, сколько там ступенек, и помню слова, которые там говорились. Как вчера. А память у меня совсем не фотографическая. Просто все это было недавно... Двадцать пять лет назад я резал планарий, глядел в микроскоп и читал. И обо мне говорили, что я перспективен, говорили без зависти, потому что я казался фантазером. Даже когда американцы активно занялись тем же. Наверное, внутри моих друзей и оппонентов сидел религиозный запрет «Богу – богово», хотя они были убежденными атеистами. А теперь клонирование стало обыденностью. Родились первые настоящие здоровые младенцы, весь генетический материал которых – искусственно выращенная клетка отца. Старшему в Японии сейчас...

– Три года, – сказала Ниночка.

– Спасибо. Три года. А он и не подозревает, что чудовище. Растет, пьет молочко, говорит свои первые слова... Никогда не доверяй банальным истинам... Сделали самого обыкновенного человека. Самого обыкновенного, просто нестандартным способом. А теперь сделали еще шаг дальше и получили человека сразу взрослым. Избавили Ивана от долгих и непроизводительных лет детства. Ты еще кофе будешь?

– Нет, спасибо.

– А я себе сделаю.

Ржевский пошел на кухню, поставил кофе. Ниночка поднялась с дивана, подошла к окну – видно, прошел дождь, она не заметила, когда он был, и машины отражались огоньками в черном мокром асфальте.

– Почему ты мне не возражаешь? – спросил Ржевский громко из кухни. – Мне все возражают.

– Вы думаете, хорошо, что у него не было детства?

– А что хорошего в детстве? Учеба, учеба... все тебе приказывают, все тебе запрещают. Хотела бы ты снова прожить детство?

– Не знаю. Наверное, нет. Но я его уже прожила.

Ржевский маленькими глотками отхлебывал кофе. Ниночка молчала. Что-то в этом было неправильно. По отношению к Ивану. Но она не могла сформулировать свое сомнение.

– Вы уверены? – спросила она.

– В чем?

– В том, что он вас поймет?

– Если он будет спорить со мной, я это буду приветствовать. Знаешь, почему?

– Нет.

– Да потому, что я сам все с собой спорю. Нет больших оппонентов, чем самые близкие люди. А он не только близок мне, он продолжение меня. Я дошел до своей вершины, и теперь, хочу того или нет, пришло время идти вниз. Я постараюсь сделать это как можно медленнее, но процесс остановить невозможно... Невозможно? А вот возможно! Возможно, понимаешь, девочка?

– Почему вы выбрали себя в отцы?

– Чувствую, что об этом тоже говорили у Эльзы на кухне – в центре вселенной. И меня там осудили и за это тоже.

Ниночка не ответила.

– Кого бы ты предложила на мое место? Алевича? Остапенко? Безымянного добровольца? Ну?

– Нет, я понимаю... – сказала Ниночка виновато, словно это она, а не мать осуждала Ржевского.