Урал, Крайний, Аристократ.

На короткое мгновение в его старческих, помутневших глазах мелькнул суровый, неумолимый огонек. Мелькнул и исчез. Он лишь сдвинул свои седые клочкастые брови и спросил:

– Бить по лицу старика? Это что, рекомендовано уставом цивилизованной германской армии, несущей на своих знаменах так называемый новый порядок?

Этого и я не ожидал.

Начальник гестапо опешил. Кровь схлынула с его морщинистого лица. Он встал, сжал кулачки, разжал их, сел, откинулся на высокую спинку стула и дико захохотал.

– Однако вы смелы, черт вас подери!

– Когда пройдешь через многое, то угрозы воспринимаются не совсем так, как некоторые рассчитывают.

– Принципиальный старикан. Но ближе к делу! Ответьте мне: вам фамилия Райнеке о чем-нибудь говорит?

– К сожалению, да. Бандит с большой дороги.

– Что? – разинул рот штурмбаннфюрер.

– А вы считаете его красой германских вооруженных сил? Что ж… мы расходимся во взглядах.

– Довольно болтать! – ударил кулачком по столу Земельбауэр. – Зачем Райнеке приходил в ваш дом?

– Мне думается, что об этом лучше всего спросить его самого.

– Думается, думается… Я могу сделать так, что вам вообще нечем станет думать.

– Я его, этого Райнеке, не приглашал.

– Но на вашей шее сидит девка, которая…

– Моя шея, – шевельнул головой Полонский, – тонка для того, чтобы на ней кто-либо сидел.

– Для петли неважно, какая она у вас: тонкая или толстая. Тонкая даже лучше. Райнеке завлекала в дом ваша девка.

– Ложь! – сказал Полонский. – Она боялась его.

Штурмбаннфюрер решил выложить свой последний козырь и спросил:

– Вам известно, что убитый ротенфюрер Райнеке подобран вблизи вашего дома?

– Неужто! – выпрямился старик и осенил себя крестом. – Вот уж кому я не пожелаю царствия небесного.

Земельбауэр опять откинулся на спинку стула и застыл, покусывая нижнюю губу. Этот немощный, бессильный старик говорил все, что хотел.

– Он идиот, – пробормотал штурмбаннфюрер после долгой паузы. – Его можно жарить на угольях, а он будет в ладоши хлопать. Попадались мне такие.

Или он не понимает, куда попал? Что с ним делать? Позвольте!.. Скажите ему, что я прикажу сейчас приволочь его шлюху. Эту Любу. С нее и надо было начинать. И скажите, что уж ей-то придется заговорить так, как нам хочется.

Я перевел.

Полонский горько усмехнулся, одарил меня укоризненным взглядом и произнес:

– Скажите своему шефу, что за моей дочерью ему надо будет съездить в Германию. Она там. Давно. Полгода. Если только еще жива.

Сострадание к старику сжало мое горло.

– Кончайте! – взвизгнул гестаповец. – Переведите ему протокол. Пусть подпишет.

– Не стоит, я сам прочту, – сказал вдруг на чистом немецком языке Полонский. – Я сам умею. Я бывал в Германии. Дрезден, Мюнхен, Кельн, Лейпциг, Франкфурт. Я пел. Мне аплодировали!

– А что же вы ломались? – взорвался Земельбауэр.

– Меня не спрашивали. И потом, я бы все равно отвечал только по-русски.

Когда затихли звуки его шагов, штурмбаннфюрер вскочил, прошелся по комнате, плюнул с остервенением.

– Ну, знаете ли! Если бы он не перекрестился…

Что было бы, он не договорил. Вспомнил о моем присутствии, подумал и произнес уже спокойно:

– Вы тоже свободны.

С облегченным сердцем я покинул гестапо.

На дворе стоял последний зимний месяц, но снег еще звонко поскрипывал под ногами.

Свернув за угол, я увидел бредущего Полонского. Он, как слепой, ощупывал палкой дорогу и медленно и осторожно ставил ноги. Около витрины, на которой обычно вывешивалась местная газета, он остановился. Но не затем, чтобы прочесть ее, а чтобы передохнуть.

Мне захотелось пожать руку этому смелому человеку. Я подошел к нему вплотную и тихо сказал: