дверями шла своя особая, страшная, недоступная постороннему взгляду жизнь.

Когда я вошел в кабинет начальника гестапо, он стоял у окна и, поддерживая одной рукой локоть другой, курил.

На нем не было мундира. Узкоплечий, в тонком шерстяном свитере, с подтяжками поверх него, он походил на карлика. Сейчас было особенно заметно, насколько одно плечо штурмбаннфюрера ниже другого.

– Ну вот мы и опять встретились, – провозгласил он вместо приветствия и направился к вешалке, где красовался его мундир с регалиями и шевронами эсэсовца. Он всунул свое костлявое кривоплечее тело в жесткий и твердый, как футляр, мундир и стал похож на манекен.

– Чем могу служить, господин штурмбаннфюрер? – осведомился я.

– Спокойно. Не сразу. Садитесь. Курите! – Он водворился на свое место – за стол, заваленный газетами, бумагами, папками, посмотрел на меня, прищурив один глаз, и продолжал: – А знаете, что я вам скажу? Она припомнила вас.

– Кто 'она'?

– Та молодая дама, с которой вы меня встретили.

– Ах эта, как ее… – Я хотел, чтобы гестаповец назвал ее фамилию.

– Вот-вот, именно она. Вы угадали, – проговорил он. – Красивая особа, ничего не скажешь. Высший класс. Все на своем месте. Все буквально. Даже язык, что редко бывает у дам. Признаюсь, ее прелести действуют на меня неотразимо. Но всему мешает маленькое 'но'.

Неужто между ним и Гизелой может что-то быть? Неужели этот косоплечий ублюдок всерьез рассчитывает, что такая женщина откроет ему свои объятия? А собственно, почему я интересуюсь этим? Какое мне дело?

Я неопределенно пожал плечами и внезапно спросил:

– Выходит, Гизела припомнила меня? Я так вас понял?

– Ну конечно. Вы же встречались на вечере у бургомистра.

– Да, правильно. А что понимать под вашим 'но'?

Интимное вдохновение покинуло гестаповца. Он поднял малюсенький, коротенький, как мой мизинец, указательный палец и сказал:

– Никаких вопросов. Со мной любопытным делать нечего. Нихт зихер.

Небезопасно.

Гестаповец указал этим на дистанцию, разделяющую нас. Я ругнул себя в душе за любопытство. Язык надо постоянно держать на привязи.

Дверь открылась. Вошел голенастый гауптштурмфюрер и коротко доложил:

– В городе листовки.

Земельбауэр побагровел:

– Что? Опять непокорство? Опять смеют подавать голос?

– Так точно.

– Много?

– Тут сказано: десять тысяч.

– Постоянный тираж. С ума сойти. Перевод сделан?

– Никак нет, только что принесли. Но кажется, речь идет о Сталинградской крепости.

– Ну-ка, дайте сюда! – Он взял листок, который прошел через руки Челнока, его пропагандистов и Демьяна, протянул мне: – Ну-ка… о чем тут?

Я знал наизусть 'о чем тут'. Речь шла о разгроме трехсоттридцатитысячной немецкой армии под Сталинградом. Второго февраля она капитулировала во главе с фельдмаршалом Паулюсом Армия продолжает наступление. Бои идут под Воронежем, на Дону, на Северном Кавказе, под Ленинградом, в районе Демянска и в районе Ржева.

Я с удовольствием перевел это на немецкий язык.

– Блеф? Бахвальство! – воскликнул штурмбаннфюрер.

Прозвучало это неубедительно – и для меня и для гауптштурмфюрера. Хотя официальная печать и радио фашистов еще не уведомили мир и свой народ о катастрофе, эхо сталинградских событий докатилось уже до Энска. Узнали о них и немецкие солдаты. Узнали и о том, что, вопреки заверениям министра имперской авиации Геринга, будто ни одна бомба не упадет на Германию, с весны прошлого года бомбы падали, и падали густо.

– Облава! – грозно приказал негрозный по виду штурмбаннфюрер. – Немедленно! Свяжитесь с майором Гильдмайстером от моего имени. Возьмите у него людей – взвод, роту, батальон! Прочистите район железнодорожного узла.

И западную окраину. У всех подучетных – обыски. Все вверх дном. Действуйте!

– Яволь! – щелкнул каблуками гауптштурмфюрер и вышел.

Взбудораженный начальник гестапо вышел из-за стола и затопал своими дегенеративными ножками по кабинету. Он плюнул несколько раз на пол – привычка не из тех, которыми можно гордиться.

Немного успокоившись, он взглянул на часы и сказал: