непристойные, если, конечно, ты способен понять, о чем я… Самое худшее на свете — неопределенность, зыбкость, подозрение. В конце концов хочется сделать так, чтобы нарыв прорвался, и тогда ревнивец начинает расставлять ловушки. Некоторые сами толкают жену в объятия другого, лишь бы испытать судьбу: согласится сразу или будет сопротивляться? Главное — поскорее покончить с невыносимой неопределенностью, обрести ясность — какая разница, какой она будет, эта ясность, — со знаком «плюс» или со знаком «минус»!

— А вы, кажется, неплохо знаете то, о чем говорите, — съязвил мальчик.

Брюз вздрогнул.

— Может, ты и прав, парень, неплохо, — согласился он. — Только помни: придет и твой черед. В твоих жилах тоже течет кровь Леурланов. Пока ты слишком юн, но когда она закипит, эта кровь, с тобой произойдет то же, что и с остальными.

Он замолчал, тяжело плюхнувшись на камень. Мальчик воспользовался этим, чтобы уйти.

— Я пошел, а вам… не помешали бы пара кружек соленого кофе!

— Насмешничай сколько влезет, — проворчал однорукий. — Только не забывай поглядывать на кусты. Работая в огороде — нет-нет да и обернись, и, клянусь, ты увидишь блеснувшее на солнце ружье!

В смятении, с горьким чувством, возвращался Жюльен домой. Напрасно он убеждал себя, что Бенжамен Брюз — просто пьяница, фантазер, — тревога не проходила. Отныне ему казалось, что лес, заросли кустарника, одержимы нечистой силой, и там затаилось инфернальное существо, нежить. Через каждые десять шагов мальчик оборачивался, замирая от ужаса при мысли, что вот-вот между стволами деревьев мелькнет фигура Матиаса Леурлана, явившегося с того света, чтобы вершить правосудие на свой лад. Мало-мальски похожая ветка тут же превращалась в ружье, в двустволку «парди», нацеленную ему в голову…

Ему понадобилось время, чтобы обрести хотя бы внешнее спокойствие, и всю вторую половину дня он твердил на латыни: «delirum tremens», что означало «белая горячка», или галлюцинации, вызванные этиловым спиртом; это выражение он вычитал в какой-то книжке, точно не зная, что оно означает. Даже работать в саду он старался повернувшись спиной к Клер, чтобы не выдать своего состояния.

Ночью Жюльен снова пробрался в дом, словно тот мог помочь ему найти верное оружие для борьбы с призраком. Интуиция подсказывала мальчику, что ключ к разгадке тайны находился где-то там, в бумагах деда. К концу лета звериный запах в доме стал еще ощутимее, внутри так сильно воняло лисицами, норой, свалявшейся шерстью, что мальчика нисколько бы не удивило, если бы диван вдруг зарычал, а кресла принялись блеять.

Поднявшись в кабинет деда, он долго разглядывал коричневую картонную папку, мирно дремавшую на дне верхнего ящика и хранившую тайны семейства Леурланов: неизвестный период жизни матери, ее заблуждения, постыдные делишки, а то и преступления. Разумно ли он поступал, стараясь узнать эти тайны? Соблазн был настолько велик, что у Жюльена буквально чесались руки, но страх все-таки пересилил любопытство.

Отойдя от стола, мальчик достал с книжной полки несколько толстых альбомов с семейными фотографиями. При слабом огоньке свечи он перелистывал картонные страницы, толком не зная, что пытается отыскать. Тайное указание? Ключ к разгадке? Он рассматривал одну за другой фотографии Матиаса, сделанные в разные периоды его жизни. Забавный малыш, школьник, воспитанник пансиона, солдат… Лет до двадцати сходство с ним юного Матиаса было поразительным, и это взволновало Жюльена. Порой возникало впечатление, что он смотрится в зеркало, но особое, хитроумное зеркало, дарившее ему изображение более решительного и волевого человека, чем он сам. Свадебные снимки, разумеется, отсутствовали. Лет с семнадцати у Матиаса появились усы. Мальчик склонился пониже над фотографией, словно вопрошая это лицо с острыми скулами и жадным ртом, который не совсем закрывала черная щеточка над губой…

На многих снимках Матиас был до пояса обнажен, с косой или ружьем, на вершине утеса или на палубе строящегося корабля, вызывающе здоровый, сильный, с мощным, мускулистым торсом.

Жюльен ничего не испытывал — ни страха, ни сожаления. Никакие сокровенные нити не связывали его с похожим на флибустьера молодым человеком. Нормально ли это? Разве не должна была вспыхнуть в нем искра, а по телу пробежать электрический ток, свидетельствуя, что произошло мистическое узнавание!

«Все потому, что Матиас не твой отец, — нашептывал Жюльену предательский голосок его двойника, — вот родство и не проявляется. Зря стараешься — ты никогда не почувствуешь ничего к Матиасу. Твой отец… настоящий отец — Адмирал. Впрочем, ты всегда это знал, и не пытайся отрицать. Адмирал… „дедушка“ Шарль. Он всегда был для тебя на втором месте после матери. И нечего пускать мне пыль в глаза, уж я-то знаю!»

Снимки во влажных руках изгибались, скручивались, искажая изображение. От духоты, стоявшей в комнате с закрытыми ставнями, у Жюльена началось головокружение. Он попытался вспомнить то, чего на самом деле никогда не происходило, — проявления нежности со стороны Матиаса, моменты сообщничества. Только сейчас он осознал, что, по сути, тот никогда не обращался с ним, как отец: никогда не играл, не рассказывал на ночь сказки. Целых семь лет провели они бок о бок, как воспитанники пансиона, которые делят кров, едят одну и ту же пищу, но которым не о чем разговаривать.

«Правда, он брал меня на охоту, — подумал мальчик, — хотя и не часто, три или четыре раза. Матери это не нравилось, она сильно нервничала, провожая нас, как сейчас помню».

Перед глазами его возникла Клер — осунувшаяся, очень бледная. Она стояла на балконе, опершись на перила, и смотрела, как постепенно исчезают в утреннем тумане идущие по тропинке Матиас и ребенок. Глаза матери широко раскрыты, вокруг рта — белый кружок, на этом белом как мел кружке еще резче выделяются губы. Чего опасалась Клер? Небрежности мужа? Излишней подвижности сына? Затаившихся в кустарнике хищников или нападения дикого кабана, выскакивающего из зарослей, чтобы крушить, рвать на части все живое на своем пути? Чего именно она боялась? Жюльен был убежден, что страх Клер имел конкретную причину; речь вовсе не шла о той смутной тревоге, которая мгновенно охватывает матерей, как только их маленькие дети удаляются на значительное расстояние. Нет, не зверей она боялась, а чего-то более ужасного. От этих безмолвных вылазок с отцом в лес память сохранила Жюльену лишь ощущения: холод, сырость, голод, жажда. И еще необходимость долго оставаться неподвижным и все время держать язык за зубами.

«Молчи!» Слово ударом молотка раздалось у него в ушах, оно не сходило с уст Матиаса-охотника. И тут же мальчику послышалось шуршание сухой листвы, которое обнаруживало присутствие спрятавшейся поблизости дичи. Ему хотелось тогда как можно громче захлопать в ладоши, предупредить зверей об опасности!

Охотничьи навыки Матиас никогда не пытался ему передать, даже до ружья не позволял дотронуться. Каждый раз они просто шли рядом в холодном тумане, сгущавшемся под кронами деревьев и превращавшем мальчика в ледышку — ведь он был еще очень мал. «Молчи… Не отставай…»

Вспомнил Жюльен и грохот выстрелов, больно сжимавший ему виски, мертвых, еще теплых, истекающих кровью подстреленных зайцев, которых Матиас запихивал в ягдташ. Вспомнил частое дыхание Матиаса, исходивший от него терпкий мужской запах, его злое возбуждение.

Матиас… Матиас отстреливал даже зверьков, на которых охота была запрещена или непригодных для еды, из чистого удовольствия доказать, что закон — ничто по сравнению с его прихотями. И потом этот взгляд, который он несколько раз — дважды или трижды — поймал на себе. Твердый мужской взгляд, устремленный на пятилетнего ребенка, без малейшей нежности, холодный, стальной.

«Он смотрел на меня, как на зайца, в которого прицеливаются, — отчего-то пришло ему в голову. — Словно… наводил ружье».

Руки мальчика покрылись гусиной кожей. Тяжелая мысль свинцом прошила мозг. Неужели Матиас?.. Неужели Матиас собирался его убить? Раз, пусть хотя бы раз, но всерьез подумал об этом? Не в последнюю ли секунду отказался он от своего намерения? Возможно, уже держал палец на спусковом крючке? А ведь это было легче легкого. Несчастные случаи на охоте не редкость, за сезон погибает не один ребенок. Всего- то и нужно после — изобразить немое мужское страдание да промямлить жандармам: «Представьте, он выскочил прямо у меня перед носом, когда я стрелял в зайца, хотя я и велел ему держаться сзади… Но ведь