Каюсь, я не сразу постиг, что Гертла хочет этим сказать. Она ведь тщилась растолковать мне законы канувшей ярости, чуждой логики, дряхлые, извилистые законы. «То есть вы переметнулись к русским?» — недоверчиво спросил я. «Иначе и быть не могло. Если б революция победила, в Венгрии началось бы то, что происходит теперь. Я стояла на марксистских позициях, и до сих пор стою. Надеюсь, вы не думаете, что сегодняшний курс продержится? В России вот-вот грянет путч, фальшивая демократия для идиотов падет, и коммунисты вернутся к власти, вернутся спасать империю. Сейчас мы наблюдаем парадоксальный кратковременный этап этого всемирно-исторического процесса». «Допустим, — сказал я. — А Криминале, он тоже приветствовал оккупацию?» «Мы сидели у окна нашей квартиры, глядя, как в Будапешт входят танки. Я посоветовала Басло отмежеваться от его друзей демократов и подладиться к Кадару. Восстание обречено. Понятно, я была права. Не послушайся он, от него бы и духу не осталось. Тоже, скорей всего, угодил бы в лагерь. И человечество лишилось бы философа Басло Криминале».

Она привалилась плечом к изгороди. Нечто бесповоротное, отверделое проступило вдруг в Гертле Риверо. Все, что она мне рассказывала, она рассказывала не просто так. Я журналист, а слово, обращенное к журналисту, предназначено для печати. «С какой целью вы мне это говорите?» — спросил я. Она ненадолго задумалась. «Басло называют Лукачем 90-х — и глубоко заблуждаются. Лукач был настоящий мыслитель. Он противопоставлял рассудок хаосу, пытался внести в историю смысл. Басло сегодня хаос необходим как воздух, а осмысления истории он бежит как огня. Таким образом он думает спастись и от прошлого, и от будущего. Но прошлое неистребимо. Демократия, свободный рынок — вы и вправду верите, что они нам помогут? Хотя бы в этой стране? Где уровень инфляции 130 процентов, богатые ненавидят бедных, армия выжидает, и лишь сильная рука способна предотвратить всеобщую неразбериху? Со мной Басло усвоил, что марксизм — великая доктрина, а демократия — доктрина выморочная. Она сулит рай земной, а взамен вы получаете американские цыплячьи ножки. Сказать, в кого превратился Басло? В теоретика мороженых курей. По-моему, нам пора возвращаться».

Но я не двинулся с места: «Вы не досказали про Ирини». «Ах, вот что вас волнует! Ну-с, концов вы не сыщете, она мертва, давно мертва. Вы, верно, удивлены. С имиджем Басло Криминале такое не вяжется. С имиджем диссидента, борца с тиранией. Но как журналист, мистер Джей, вы должны понимать: истина никогда не лежит на поверхности. Все имиджи малость хромают, а?» «Вы, в общем, правы». «Права, — продолжала Гертла. — Неужели вы ни разу не задались вопросом, что делал Басло в 1956 году, когда вся планета стояла на распутье? На чьей стороне он был, кого поддерживал?» «Я задавался этим вопросом. Но у Отто Кодичила сказано...» Гертла расхохоталась мне в лицо: «У Кодичила? Вы поверили хоть одному слову в его книге?» «Некоторым — поверил».

«А я ни единому не верю, — заявила Гертла. — Кстати, его книгу написала я». «Вы?» — я был ошарашен. «После 56-го прошло тридцать лет, но не все старые долги удалось погасить. И требовалось представить Басло в самом что ни на есть выгодном свете. А то ему кое-где чуть в лицо не плевали». «Почему же книга опубликована под именем Кодичила?» «Господи, да это и мне, и ему сыграло на руку. Сами посудите, что началось бы, подпишись я своей фамилией». «А почему она вышла на Западе?» «Чтобы не запятнать репутации Басло». «Как рукопись попала к Кодичилу?» «Я задействовала нужные каналы и нужных людей. Кодичил... он тоже мне задолжал, и пришел черед расплачиваться. Давайте-ка в дом, я рассказала все, что собиралась».

Она размашисто зашагала к асьенде; догоняя ее, я раскладывал услышанное по полочкам. Я восхищался (и поныне восхищаюсь) Б. К.; верить в его политическое малодушие, в его двуличье и особенно в то, что он предал Ирини, никак не хотелось. Сперва я принял рассказ Гертлы за очередную выдумку, коими кишмя кишит аргентинская земля. Но Гертла явно не стремилась меня запутать; стилистика ее истории отличалась сухостью, прямотой, целенаправленностью. То была история с отчетливой идеологической моралью, и уже это подсказывало, что Гертла, возможно, говорит правду. Она обернулась: «Наверно, вы не возьмете в толк, отчего тогда я написала одно, а теперь утверждаю другое. Да потому, что теперь я здесь, а не там. Меня ничто не связывает. Конъюнктура изменилась, врать больше не надо. И еще — я ревную сама к себе. В 56-м Криминале был мой, и он был лучше, чем прежде и впредь. Даже в письмах, которые он посылал Сепульхре, о любви сказано куда бледнее, чем в тех, которые он писал мне. С ней он глупел. А со мной становился мудрее».

«С вами он становился ортодоксальным марксистом», — заметил я. «Ну и что с того? Мы служили высшей истине, величайшему ученью. Между прочим, даже будучи в заграничных поездках, он докладывал куда надо о каждом своем шаге, буквально о каждом — через меня!» «А связи там, где надо, у вас наладились прочные», — сказал я, в который раз вспоминая Илдико «Да. Теперь мы женаты». «Так это тот муж... тот, который... тут?» «Да. Мы оба с ним тут. Только фамилии у нас другие, к счастью». «Вы, конечно, догадываетесь, что станет с репутацией Криминале, если я опубликую все, что вы рассказали, в газете. Но и вам уже не удастся отсидеться в тени». Она посмотрела мне прямо в глаза: «Ох, как страшно! Поймите, здесь край света. Я ничем не повязана, я имею право объясниться. Вот и он пускай объясняется». «Что же он должен объяснить?» Гертла приостановилась, смерила меня тяжелым взглядом: «Все они теперь как вьюны. Путают следы, скрывают, кто поднял их из грязи. Я-де был бессилен. Мне выкручивала руки штази, надо мной надругался КГБ. Я не спорил, зато не поддакивал. Они же идейные перерожденцы, ясно вам? Кого они надеются обмануть? То, что они творили, они творили сознательно».

«Сознательно? А разве вы оставили ему хоть малейшую возможность выбора? Он ведь любил вас». «Чепуха! Вам, может, кажется, что эти умники никогда не верили, что марксистская мечта воплотима? Вам кажется, что они и не рассчитывали построить настоящий коммунизм? Изничтожить буржуазию, обезвредить собственность, скрутить фашистов, возвеличить пролетариат? Пусть признаются: именно этого они и желали. А пройдет еще пара лет, и весь мир осознает: правильно желали! И Басло, он опомнится, станет прежним Басло, а не клоуном по прозвищу Басло. Да, если нужно: все, что я рассказала, подтверждается документально. Архивы будапештской тайной полиции, архивы берлинской штази теперь нараспашку. Впрочем, мог найтись доброхот, который вовремя сжег все бумаги. Но навряд ли, навряд ли. Все так или иначе выплывет наружу. И вы этому поможете, а? Вы ведь честный журналист, а?»

На следующий день я улетал из Буэнос-Айреса в Лондон. Лайнер набрал высоту над зияющей Ла- Платой; затем под крылом потянулась пампа. Самолет вошел в зону низкой облачности, и я попытался суммировать то, что случилось со мной в стране, пределы которой я вот-вот покину. Отправляясь сюда, я никак не рассчитывал наткнуться на дополнительные сведения о Басло Криминале. А обрел скандальную тему, о какой мечтает любой газетчик. И еще обрел знание о давних и зловещих событиях — тем более зловещих, что в моем сознании они постепенно одевались мясом непреложной реальности. Началось это не в самолете, а в дрянном гостиничном номере в ночь с субботы на воскресенье. Я понемногу различил в Гертлином поведении два извечных и оттого искренних мотива. Первый — идейная нетерпимость, второй же — утробная ревность. Гертла, очевидно, возжаждала вновь завладеть двумя украденными у нее драгоценностями. Непререкаемо авторитетным мировоззрением. И Басло Криминале.

Ближе к вечеру мы приземлились в Рио-де-Жанейро и дозаправились. К иллюминаторам приникла иная, незнакомая Южная Америка — душная, скалистая, тропическая, аляповатая. Над океаном я, подавляя зевоту, листал блокнот, приводил в порядок раздерганные черновики и чувства. Из аэропорта поехал домой и лег в постель. Назавтра сонно повлекся в редакцию, крепко обмозговал проблему магического реализма и состряпал хвалебный отчет об успешной смычке культур. А покончив с этим, оторвался от терминала, обвел глазами отдельский бардак и понял, что мне волей-неволей придется сделать еще несколько шагов по тлетворному следу профессора Басло Криминале.

Чудесным вечером начала лета девяносто первого года в ресторане экстра-класса на углу Гран-плас — рыночной площади с великолепными остроконечными фронтонами, являющейся сердцем города Брюсселя, как сам город ныне представляет собой сердце нашей замечательной Новой Европы, — смаковал я шампанское, сидя за крытым белой скатертью столом напротив Козимы. Брюссель, с его большими каменными общественными зданиями, увенчанными выпуклостями зеленых медных крыш, покрытых ярь-