хожу?» Но министр уже взбирался на подиум. Он вслух поразмышлял о важности диалога культур, поздравил обожаемое британское посольство с возвращением на землю Аргентины, вдруг попятился — и подшиб деревянный флагшток. «Юнион Джек» мягко спикировал вниз. В зале зашушукались, захихикали, попытались хлопать. «Он что, нарочно это сделал?» — спросил я. «Затрудняюсь сказать, — ответил приятель. — Может, он просто рохля. На ихних тусовках всегда так».

Челядинцы ринулись водружать знамя на место, но флагшток был сломан. Наконец Джека всучили какой-то девице, и ей пришлось стоять у стола с задранной рукой, пока церемония не завершилась. На помост взобрался посол Великобритании и поступил, как поступают британцы в конфликтную минуту: сострил. А потом произнес краткую, ловкую речь. Подиум вновь обезлюдел: для следующего акта требовалась дополнительная декорация — таблички с именами дискуссантов Едва клерки их расставили, явились другие клерки и убрали таблички со стола. Вновь длительное затишье. «Еще один дипинцидент, — растолковал приятель. — Наверное, кое-кто из этих литераторов недостаточно лоялен. Или же не столь самобытен, чтоб представлять Аргентину на международной арене». Долго ли, коротко ли, писатели расселись по местам, во главе стола утвердился председательствующий. И опять все смолкло до тех пор, пока в дверях не возникла пожилая спотыкливая сударыня в темном. На сцену вынесли дополнительное кресло. Сударыня плюхнулась в него и с вызовом оглядела присутствующих. «Все ясно, — сказал приятель. — Не иначе, наверху настояли, чтоб она приняла участие. Может, сам Менем и настоял». «Она тоже писательница?» «Сочиняет чего-то, но для престижа страны не это главное. Смак в том, что она была возлюбленной Борхеса».

И прения начались. Английская детективистка поведала нам о влиянии Борхеса на современный детектив, университетский критик-романист — о влиянии Борхеса на европейскую экспериментальную прозу, аргентинские писатели — о влиянии Борхеса на латиноамериканскую литературу, а возлюбленная Борхеса подробно доложила о собственном творчестве, мельком упомянув, что Борхес дарил ее дружбой. Из прорехи в брезентовом навесе вдруг вылезла матерая крыса — по всей видимости, паломница из мира природы в сферу культуры. Просеменив по распорке под потолком, она остановилась прямо над головами выступающих и пытливо поглядела на них сверху вниз. Публика пришла в восторг; процесс воссоединения, таким образом, завершился в теплой, непринужденной обстановке. «Почему ж все-таки нельзя было обойтись без возлюбленной Борхеса?» — спросил я, продираясь вслед за приятелем-журналистом к банкетным столам. «Потерпи немного, авось сам догадаешься», — ответил он.

Прежде чем я догадался, мне пришлось толкаться в дальнем конце павильона, где накачивались винищем литераторы и администраторы, не менее получаса. Не знаю, каковы были при жизни интимные обычаи Борхеса, — скорей всего, те же, что у большинства. Однако после смерти он сделался истинным сексуальным гигантом. Практически все женщины, с которыми я беседовал в тот вечер под сенью сырого брезента, успели перебывать у него в любовницах. Какие-то из них блистали красотой, какие-то — напротив; какие-то, вроде сударыни, восседавшей на подиуме, были в преклонных летах, а какие-то — настолько юны, что приходилось дивиться, как это слепой, умирающий гений уберегся от грязных сплетен. Одни уверяли, что он был нежен и ласков, другие — что невнимателен и холоден. Одни расписывали его великодушие, другие — мелочность. Одни восторгались его художнической интуицией, другие корили за политическую недальновидность. Каждая ругмя ругала своих товарок; каждая держала в запасе подходящий борхесовский сюжет. За тридцать минут я познакомился по меньшей мере с десятью возлюбленными Борхеса.

Мне снова потребовалась консультация аргентинского приятеля. «Слушай, да как же он сдюжил-то? Так здорово писал и при этом так выкладывался в постели?» «Не забывай, он сочинил всего сорок пять новелл, несколько стихотворений, ни одного романа». «Однако ж еще и преподавал в университете, и заведовал Национальной библиотекой, — заспорил я. — И являлся ключевой фигурой новейшей словесности». «А кроме того, надзирал за куроводством, — сказал приятель. — Эту должность ему сосватал Перон. Умели они унизить человека, ублюдки». «Нет, но все эти женщины никак не могли быть его возлюбленными, — я указал на дам, с которыми только что перезнакомился. — Тем двум небось и тринадцати лет не исполнилось, когда он умер». «Ну, может, они были его возлюбленными в переносном смысле», — нехотя проговорил приятель. «Как это — в переносном?» «Я им свечку не держал, откуда мне знать? — воскликнул приятель. — Он ведь колосс, учти, художник мирового масштаба. Принадлежал всем и каждому. У нас тут возлюбленная Борхеса — почти профессия. Если ты писательница и хочешь иметь успех, ты никуда от этого не денешься».

«Выходит, возлюбленные Борхеса на самом деле не были его возлюбленными?» «В подобном контексте выражение «на самом деле» не имеет смысла». «Ты говоришь, как Отто Кодичил». «Как кто?» «Ты его не знаешь. Один тип, в Вене живет. Ты и не мог его знать, на меня просто затмение нашло». Тут как раз отбыли британский посол с супругой — им, очевидно, предстояло посетить множество иных церемоний, — и банкет стремительно лишился всяческой официальности, ибо писатели наклюкались до состояния гаучо, в котором невиданно обостряются скрытые эстетические и политические противоречия. Я направился к выходу, но меня перехватил один новый знакомый — вежливый, сдержанный, одетый с иголочки престарелый издатель: «Вы правы, атмосфера портится. Осмелюсь просить вас оказать мне честь и отужинать сегодня у меня. Приглашены мои авторы, и они, надеюсь, будут рады знакомству с вами, а вы — с ними. Общество, смею заверить, куда приятней, чем здешнее. Отменное угощение, крысы в доме не водятся».

Естественно, я согласился — и вскоре один из лимузинов, припаркованных у въезда в палаточный город, уже мчал меня и других приглашенных в престижный район, к модерновому жилому небоскребу, и стальной нержавеющий лифт вознес меня к небу, прочь от темных, опасных для жизни улиц, и дворецкий в белой тужурке распахнул двери обширного пентхауса, и горничная в перчатках приняла мой плащ. Стены были увешаны картинами выдающихся экспрессионистов и модернистов; с порога меня как громом поразил Ван Гог («Карнации», если не ошибаюсь). «Нравится? — обходительно поинтересовался хозяин. — Скажут, я за нее переплатил. Пятнадцать миллионов на «Сотби» в Нью-Йорке, а бум-то уже выдыхался. Но я так люблю их. И потом, в такой стране, как наша, полезно иметь ценные вещи, которые легко увезти с собой, когда начнет подмораживать».

Зала полнилась элегантной публикой в костюмах от кутюр. Я было увлекся беседой с преподавателем местного университета, работающим над монографией о судьбах неоплатонизма на южно-американской почве, но не успел он сказать: «Конечно, целая глава будет посвящена творчеству Борхеса», — как всех позвали к столу. Пока дворецкий и горничная разносили закуски, я оглядел своих соседок. Слева — молодая замужняя женщина в брильянтах, пышущая неприкрытой страстью к кавалеру слева от себя, явно не мужу. Справа — благообразная дама лет шестидесяти; седины безупречно уложены и подкрашены, ни грамма жира, драгоценные украшения, длинное платье с черным стеклярусным орнаментом. Дама была не прочь поболтать. «Вы ходили на эту церемонию?.. Мне книжные ярмарки вообще не по душе, сплошная бумага. В моем возрасте от церемоний уже воротит. Но все равно расскажите: вдруг там было что-то забавное?»

Призвав на помощь все свое остроумие (я ведь упоминал, что подчас становлюсь остроумным), я дал ей отчет о сломанном флагштоке, о писателях, крысе и возлюбленных Борхеса. «Вы с этой темой поаккуратней, — сказала дама. — Может, я тоже бывшая возлюбленная Борхеса». «Что, правда?» «Неправда. Слава богу, хоть этим выделяюсь из массы. М-да, таков удел гениев и знаменитостей. Однажды утром они обнаруживают, что больше не принадлежат себе. Они так нужны окружающим, что вынуждены раздваиваться. Впрочем, Борхес сам очень точно описал этот эффект. В эссе «Борхес и я», припоминаете?» Я припомнил: «Да, он говорит, что из сновидца внезапно превратился в персонаж чужих грез. Что он не пишет, а читает собственные произведения». «И потому моя жизнь — бегство, и все для меня — утрата, и все достается забвенью или ему, другому», — процитировала соседка справа. — Вот так он и разучился понимать, кто он такой. А вы — вы понимаете, кто вы такой?»

«Я Фрэнсис Джей, — ответил я, — просто англичанин». «Ну, а я... я — местная художница, — сказала дама. — Гертла Риверо». «Гертла... какое странное имя», — промямлил я. «Ни разу не слыхали?» — спросила дама. «Слыхал. Гертлой звали одну из жен Басло Криминале. Вам это вряд ли о чем-нибудь скажет». «Вряд ли? Он венгерский философ по прозвищу «Лукач 90-х». «Ах, вы знакомы с его трудами?» «Больше того, — заявила дама. — Пусть я не была возлюбленной Борхеса, зато была женой Криминале Басло. Одно другого стоит, а?»

«Но та Гертла — венгерка». «И я венгерка. Как вы думаете, какой вообще национальности те, кто