философский слон, я всего-навсего пытливая блоха), вы нашли бы меня в кабинете управляющего... дабы соблюсти финансовую тайну, скажем так: «Креди мовэ ов Лозанн»[2]. Вошел я в этот банк с совсем простым желанием. Но, к удивлению моему, тихий кассир пригласил меня за стойку, подвел к лифту, скрытому за зеркалом, отпер его дверь ключом, висевшим на цепочке, привез на самый верх и усадил в апартаментах с великолепной, выполненной по особому проекту мебелью и дивной панорамой озера. Теперь меня внимательно рассматривал поверх полукружий окуляров в золотой оправе управляющий, герр Штубли. «Специальный счет? — осведомился он. — Тогда, боюсь, сперва я должен, если вы не возражаете, задать вам кое-какие вопросы».

 «Я думал, что в швейцарских банках ни о чем не спрашивают», — удивился я. «Мы, безусловно, проявляем сдержанность, но теперь уже все несколько иначе, — отвечал герр Штубли. — Боюсь, что нынешнее непростое время, когда банковское дело так политизировалось, предъявляет несколько иные требования даже к швейцарским банкам. Мы должны быть осторожны. Ведь, возможно, в скором будущем мы вступим в Европейское сообщество. Упомянутые вами деньги все в наличном виде?» «Да», — ответил я. «И как они попали к вам?» — спросил герр Штубли. «Как снег на голову», — сказал я. «Прошу прощения, — не понял Штубли, — речь о стихийном бедствии? А-а, ja, ja, ja, страховка! Нет проблемы! Но мне требуются сведения о вас, пожалуйста. Нам нужно ваше имя, подпись». «Да, конечно, — согласился я. — Я Фрэнсис... Я Франц Кей».

Герр Штубли вытаращился поверх очков. «А, ja, я понимаю, — произнес он наконец. — Ну что ж, я запишу вас «мистер К.». Прошу вас пользоваться нашими отличными услугами. Пожалуйста, поставьте подпись здесь, и здесь, и еще здесь». «И справок наводить не будете?» — осведомился я. «Нет, это Швейцария, мы всегда здесь очень честные, — сказал герр Штубли, — вы не нашли бы заведения надежней. А теперь охранник вас проводит вниз, и вы положите на счет весь «снег», который пожелаете. А если захотите что-нибудь другое, основать, к примеру, небольшую частную компанию, то и в этом случае мы можем быть весьма полезны вам». «Пока нет, я только начинаю, — сказал я. — Большое вам спасибо». «И вам также, мистер К, — ответил Штубли, пожимая мне руку. — Вам, я думаю, приятно будет знать, что присоединились вы ко множеству известных и влиятельных клиентов».

Чуть позже в то декабрьское утро К. вышел из банка и пошел по улице Лозанны. На ходу он огляделся. Все было как обычно, только два малых, мывших окна, как-то по-особенному на него взглянули, а чуть дальше делал фотоснимки,человек, странно смахивавший на де Графа. К. со своим скудным багажом добрался до вокзала, где сел в экспресс, доставивший его в Женевский международный аэропорт. Здесь купил он сыру, новое пальто и билет на рейс до Лондона, который отправлялся в полдень. В последний раз он был замечен в длинной очереди на паспортный контроль, и было видно, что его уже нимало не интересует профессор Басло Криминале.

В апреле 1991-го я, представьте себе (лично мне это представить трудно), очутился в столице Аргентины Буэнос-Айресе. Б. К. меня на сей раз ни капельки не заботил. Эта поездка увенчала целый ряд невнятных и суматошных событий; было ли так угодно судьбе или же самим событиям, но развивались они, в сущности, следующим манером. Едва я прилетел из Лозанны в Лондон, дела явственно поплохели. Лавиния составила-таки контракт по правилам — до того удачно, что в итоге я потерял не только работу, место под солнцем, элементарный комфорт и возможность приносить людям пользу, но и надежду на гонорар за телехлопоты. Взаимоотношения отравила официальная оскомина: ужасно дорогие ультиматумы чудовищно дорогих адвокатов так и мелькали перед глазами. Вдобавок Лавиния, очевидно, пересказала Роз гадостный наветец, запущенный, похоже, Кодичилом (через Герстенбаккера): в Бароло я-де позволил себе пренебречь обетом воздержанья. Словом, мне больше не довелось увидеться с Роз под кровом домика у «Ливерпуль- стрит».

Но это цветочки. Казалось, я отсутствовал годы и годы, а полутораподвальная квартира пустовала всего несколько недель. Однако ж и этих недель ей хватило, чтоб из жилища превратиться в пепелище. В спальне угнездились кошки; многие предметы обихода, включая текст-процессор «Эмстрад» и компакт- проигрыватель, сгинули, унесенные районным ли домушником, добрыми ли моими хваткими друзьями, доподлинно знавшими, где спрятан ключ. За эти недели перевернулась Британия; и я последовал ее примеру. Спасибо великому экономическому чуду тэтчеризма, на страну низошла глубочайшая рецессия. Неуклонно самонагнеталась милитаристская истерия, сам-с-усам Хусейн ускользал от челночных дипломатов: близился вооруженный конфликт. Газетное начальство закрутило гайки, и вакансий в прессе не стало вовсе, за вычетом разве тех журнецов, что всегда готовы служить мишенью и для вертлявых ракет, и для домогательств багдадской ГБ, пережидать артобстрелы и буйства военной цензуры в землянках. Или как они в краю верблюдов называются — песчанки?

Короче, жизнь пошла сложная, разбираться в радостях и бедах (теперь уже скорее бедах, чем радостях) великого философа Басло Криминале было недосуг. Впрочем, подчас мысли о выдающемся мыслителе эпохи гласности меня посещали. Где он? что он? разъезжает по свету с прелестной барышней Белли, безуспешно зализывая прорехи банковских счетов? возвратился в Бароло, к Сепульхре, к Верховной хозяйке? или домой, в будапештскую квартиру? Но при всем том мысли об Илдико Хази посещали меня, как ни странно, гораздо чаще. И не столько оттого, что я тосковал по ней — а ведь тосковал, и еще как, — сколько оттого, что слишком уж нудно было объясняться с финансовыми учреждениями, имевшими глупость предоставить мне кредитную карточку. К счастью, сумма, вложенная в лозаннский «Креди мовэ», приносила доход, достаточный, чтоб сладить с денежными тяготами. Именно ей я, собственно, обязан тем, что выжил в эти месяцы. В течение коих все меня забыли. В течение коих я забыл всех и вся.

Но почему, почему до моих ушей не доходили известия от (или об) Илдико? Да, я не дал ей своего адреса. И она мне своего не давала. Однако информацию черпаешь не только из личной переписки. По правде говоря, я что ни день рылся в газетах: вдруг она помашет мне из-за решетки полицейского фургона или улыбнется с фотографии, иллюстрирующей статью о суперафере в сокровищницах незадачливых лозаннских гномов. Статьями о финансовых аферах газеты прямо кишели; этот вид спорта сделался популярен. Половина брокеров и инвесторов планеты праздновали святки в тюремной камере. Н-да, к Рождеству я почти уверовал, что человечество — как и я сам — поголовно привенгерилось.

В общем, святки (зловредное, припадочное время) начинались на сей раз особенно муторно. Однако затем хозяин ковентгарденской рюмочной, где я некогда работал, вновь положил мне жалованье, «Нью мьюзикл экспресс» и иные интеллектуальные издания расщедрились на разовые заказы. А как-то вечером я шастал себе по рюмочной в мясницком фартуке, наделяя гораздых на жратву и рвоту участников служебной праздничной вечеринки адской смесью сырников и спуманте, как вдруг один из них вылез из-под стола и любезно меня приветствовал — журнец, бывший коллега и, по пьяной памяти, друг. Сообщил, что только что отказался от места, на которое совсем было устроился. Может, ткнешься туда? Я ткнулся; прошел собеседование — и, как прежде, заишачил на литературный раздел недавно созданной газеты, только не Крупной Воскресной, а Солидной Ежедневной со слабыми потугами на элитарность.

И тут — а в Заливе разразилась война, а вертлявые ракеты рвались над потолками бетонных бункеров, и заполыхали от края до края саудовские пески, — тут я взнуздал конька. Рецензировал, интервьюировал, колумнировал, обозревал. Воспарял над повседневностью. Это было куда легче, чем работать на телекомпанию; я ведь говорил, что я человек не визуальный, а вербальный. Кстати, охотясь за Б. К, я кое-чему научился; немногому, но научился. Стиль мой стал спокойнее, размеренней, мягче. И потом, хитрюга Роз оказалась права: букеровское выступление с голубого экрана пошло мне на пользу. Тогдашний роман-призер был прочно забыт повсюду, кроме США, где его продали в миллионах экземпляров, но не был забыт обалдуй на торжественной церемонии. Издатели лебезили предо мною, Фионы поили меня, кормили и рассказывали литературные сплетни. А я их расплетал. И печатал. Кроме того, я насухо выдоил представителей новейшей словесности, с которыми познакомился в Бароло.

Тем временем в Заливе отвоевали, отблевались жутью, геноцидом, изгнаньями, голодом и нефтяной грязью. Мир ненадолго стих и по-новой взял в руки книгу. Очередной актуальный конфликт пока не