хотя до последнего времени и переписывался с Новиковым. Год назад она с мужем переселилась в Петроград. Новиков уехал на фронт, часто менял адреса, и переписка прервалась. Не раз порывался Митя написать Гесе на петроградский адрес, чтобы спросить о судьбе Новикова, но всё мешала тайная робость перед Гесей. Он мечтал съездить в Петроград, но мечта так и осталась мечтой. А сегодня…
Сегодня комиссар Рыбаков уходил в противоположную от Петрограда сторону. Колонна выступала со станции Няндома в далекий путь на Шенкурск по снегам и бездорожью, через леса и замерзшие болота. Колонна двигалась плотно укатанным зимником, потом свернула в лес на узкую тропу. Через час тропка оборвалась. Впереди лежала ровная целина. Передние остановились. Никому не хотелось первому оставить натоптанную тропу и войти в непролазные снега.
Тогда вперед вышел комиссар Рыбаков и, погрузившись по пояс в снег, пошел, тяжело и трудно раскидывая перед собой в стороны белые пушистые комья.
Следом за ним двинулась вся колонна.
Снег проваливался под ногами. Он был рассыпчат и сух, как песок. Передовые постоянно сменялись. Пройдя версты три, они выбивались из сил, и места их занимали другие. Новые вожаки усердно месили пухлую целину, но через час выдыхались и, глухо кашляя, садились в снег.
Растянувшаяся на версту колонна проходила мимо них. Они пропускали её и, тяжело поднявшись, плелись сзади, по пробитому следу.
Время от времени фельдшер, шагавший в середине колонны, вынимал из-за пазухи набитый на деревяшку уличный градусник.
- Сколько? - спрашивал Маенков.
- Двадцать тепла! - отвечал фельдшер, нисколько не греша против истины, так как именно эта температура держалась у него за пазухой. Но снаружи температура была несколько иной, и, продержав градусник две-три минуты на воздухе, фельдшер снова сверялся с его показаниями.
- Сколько? - спрашивал Маенков.
- Лопнул, - отвечал фельдшер.
Эта нехитрая шутка, сопровождаемая примечаниями неугомонного Маенкова, имела успех. Что касается фельдшера, то он и во втором случае был недалек от истины. Мороз был так силён, что стекло градусника действительно могло не выдержать. И всё же, несмотря на жестокий холод, люди, часами барахтавшиеся в непролазном снегу, обливались потом. Он обильно струился из-под заячьих ушанок и папах, замерзая на щеках, стягивая лица тонкой корочкой льда. От этого было и жарко и холодно одновременно.
Трудней всего приходилось артиллеристам. Колеса орудий безнадежно застревали в снегу. Лошади валились на бок и бились в рыхлой снежной каше. Чтобы поднять лошадей, приходилось их распрягать, и при этом всякий раз обнаруживалось, что изношенная сбруя где-нибудь лопнула. Надо было чинить её, а для этого обязательно снимать рукавицы, но работать без рукавиц означало потерять пальцы.
Приходилось останавливаться и разводить костёр. Пока его разжигали, пока чинили сбрую, отряд уходил далеко вперёд. Артиллеристы приходили на привал позже всех, а так как выступали они вместе со всеми, то у них никогда не было времени отдохнуть. Они извелись и, что ещё хуже, задерживали движение колонны. Дальше так продолжаться не могло. Надо было что-то придумать.
И артиллеристы придумали.
Они повалили несколько сосен, ободрали их, сколотили из брёвен большой треугольник и впрягли в него часть лошадей. Треугольник, двигаясь острым углом вперед, вспахивал верхний, самый рыхлый слой снега, раскидывая его на стороны, и прочищал широкую, гладкую дорогу.
Это несколько облегчало движение. Дорога была ровна, но всё ещё слишком рыхла и не держала орудий. Тогда на каждое из бревен, составляющих треугольник, посадили по нескольку красноармейцев и снег стал уминаться плотней. Однако для лошадей такая волокуша была слишком тяжела. Число лошадей в запряжке нельзя было увеличить, так как тогда пушки остались бы вовсе без конной тяги. И в помощь лошадям впряглись люди. Они густо облепили привязанные к бревнам длинные верёвки и, багровея от натуги, хрипло крича, тащили сквозь лес свою диковинную волокушу. Лес отвечал на их крики глухим лающим эхом. Сосны трещали от мороза. От людей валил густой пар.
- Не трогай - обожжёшься! - кричал соседям Маенков, и шагавшему с ним рядом Мите казалось, что об Маенкова можно в самом деле обжечься. Он весь окутан был паром, красное, опаленное жгучим ветром лицо горело.
Маенков стал душой пушкарской артели. Его добродушие и веселые прибаутки поддерживали в людях бодрость и уверенность в своих силах. При нём невозможно было жаловаться на утомление, и, чем сильней измучен был человек, тем с большей охотой тянулся он к Маенкову.
- Учитесь политработе у Маенкова, - сказал как-то комиссар колонны.
Митя сперва не понял его, а кто-то из присутствующих при разговоре заметил, что Маенков беспартийный.
Комиссар усмехнулся и ничего не ответил. А Митя, уходя от него, вспомнил, как встретился впервые с Маенковым в теплушке, занятой буйной матросской вольницей. Вспомнил он и Видякина, давшего ему «маленькое поручение от партии» сделать из вооруженной толпы крепкий боевой коллектив. Маенков делал коллектив, и делал не бессознательно. Последнее обстоятельство обнаружилось для Мити случайно.
На привале Маенков пошел искать для костра валежник. Ему посчастливилось - в двухстах шагах от стоянки он приметил торчавший из-под снега навал бурелома. Прежде чем приняться за разделку его, Маенков присел отдохнуть, и тут-то и набрел на него Митя.
Маенков думал, что он один и никто его не видит. Он сидел, бессильно опустив плечи; топор, выпавший из рук, валялся подле него в снегу. Митя едва узнал Маенкова. Глядя на это измученное лицо, Митя впервые подумал, что бодрость и оживленность Маенкова не есть только следствие весёлого нрава и крепкого телосложения. Многое подумалось Мите о Маенкове такого, чего раньше он не думал о нём. Проваливаясь по колено в снег, Митя добрел до навала и наклонился за топором.
