Какая-то молодайка висела на плече безусого красноармейца, и рука её, закинутая ему на шею, судорожно цеплялась за обтрепанный ворот шинели. Чистая тугая щека прижималась к свалявшемуся грязному сукну, губы вздрагивали, в глазах стоял безотчетный испуг, она улыбалась и плакала одновременно.
Красноармеец ошалело глядел на неё, часто моргал глазами, смущенно оглядывался на стоящих кругом товарищей и растерянно бормотал:
- Чего же ты… Вот дура-баба… Мамка-то жива ли? Ах ты боже мой!…
Часовой у дверей казармы сочувственно и сокрушенно вздыхал. Он, как и этот безусый, был из шенкурят, но в суматохе, как на грех, его затолкали в караул, и он не успел сбегать домой.
Вереница саней везла к походному лазарету раненых. Молодуха испуганно уставилась на них, тихонько вскрикнула: «Ой, что же это, миленькие, как много» - и тесней припала к мужу.
Митя, держа на перевязи пробитую пулей руку, внимательно всматривался в обескровленные лица раненых, словно искал среди них кого-то.
Он в самом дел искал. Он бегло обмеривал взглядом каждого встречного и, обгоняя впереди идущих, заглядывал им в лица. Сейчас, в эти первые часы после занятия города, у него не было времени на розыски Ситникова через штаб двинцев, и он надеялся на случайную встречу.
Случай не выпадал, жданной встречи не было. Так и дошел Митя, напрасно разглядывая прохожих, до цели своего короткого путешествия - до типографии, в которой ему поручено было отпечатать обращение к населению Шенкурска.
Подойдя к типографии, Митя увидел, что на двери ее висит огромный замок, а выходящие на улицу окна плотно закрыты ставнями. Митя обошел типографию кругом. Типография была окружена со всех сторон высоким глухим забором, и никакого другого входа не оказалось, не считая ворот, которые, как и крылечко с закрытой дверью, выходили на улицу.
Митя атаковал ворота, но, как яростно ни стучался, ничего этим не достиг. Раздосадованный неудачей, он присел на крылечке типографии, вынул из кармана листок с обращением и пробежал глазами по его строчкам. В обращении объявлялось о занятии города регулярными частями Красной Армии, об очищении его от контрреволюционных банд и иностранных захватчиков и о восстановлении советской власти. Граждане Шенкурска призывались к спокойствию и к сохранению революционного порядка. Всем рабочим и служащим предлагалось вернуться на свои места, к своим занятиям, чтобы всеми мерами способствовать скорейшему налаживанию советского аппарата.
Прочитав ещё раз обращение, Митя пришел к невеселому выводу: для того чтобы отпечатать этот документ, надо было вернуть рабочих в типографию, а для того чтобы вернуть их, надо прежде отпечатать этот приказ к возвращению.
Сердито сплюнув, Митя сунул обращение в карман, надвинул папаху на уши и мрачно поглядел вдоль пустынной улицы. В конце её появились два пешехода. Митя подумал было, не из типографщиков ли кто- нибудь идет на работу, но, внимательно вглядевшись, убедился, что это не рабочие. На одном из пешеходов была долгополая шинель, на другом - матросский бушлат. В следующее мгновение Митя узнал в красноармейце Маенкова, сменившего изодранный бушлат на шинель. Маенков шел в обнимку со своим спутником, и у Мити мелькнула мысль, что Маенков пьян. Но тут он приметил, что из-под черной ушанки второго пешехода выглядывает белая повязка, и решил, что Маенков ведет в лазарет раненого.
Спустя минуту всё объяснилось. Перед Митей предстали Маенков и Ефим Черняк. Они стояли, обняв друг друга за плечи и держа на отлете дымившиеся американские сигареты. Лица их сияли довольством, оба улыбались во весь рот, и, глядя на них, Митя не мог не улыбнуться им в ответ. Он не удивился тому, как сумел Маенков разведать, что дружок его в Шенкурске, как смог разыскать его так скоро и простить прежние прегрешения. Он просто обрадовался, что перед ним прежние неразлучные друзья, и поднялся, чтобы обнять Черняка. Потом все трое уселись на крылечке, и Митя спросил:
- Ну как, Ефим? Воюешь?
Вопрос этот можно было принять за обычное «как живешь?», но то ли интонация была у Мити какая- то особая, то ли самое слово «воюешь» имело для прежних отношений Мити и Черняка особый смысл, только вопрос прозвучал так, что на него нужно было ответить длинным и правдивым рассказом. Рассказ этот, по-видимому, был труден для Черняка, и Маенков, так же как и Митя, понял это и поспешил на помощь другу. Он тронул Митю за рукав и сказал доверительно:
- Ты, товарищ комиссар, не думай. Тут все правильно и за казенной печатью. То теперь не Ефимка Черняк, а верный боец, получивший благодарность в приказе и два ранения. Он теперь, как стеклышко, сквозит на свету, а в темноте и вполне за человека сойти может!
Маенков усмехнулся, собираясь, видимо, припечатать ещё что-нибудь веселое, но вдруг свирепо нахохлился и сказал с угрозой:
- Ежели что, я бы его собственной рукой - в штаб Духонина! Он это знает. Он и когда уходил - знал, стервец!
Митю и обрадовали и несколько встревожили слова Маенкова. Он мельком и украдкой оглядел Черняка, боясь, что угроза, прозвучавшая в словах друга, и намек на старые грехи оскорбят матроса. Но Черняк только головой тряхнул.
- Все в порядке, - сказал он весело. - Держим разговор!
И они «держали разговор». Митя справился о Ситникове, к которому в памятную ночь отправил матроса, но оказалось, что до Ситникова и вообще до Двины Черняк не дошел. Почти на полпути он примкнул к стоявшему на Вельском направлении отряду матросов. Вместе с ним он и наступал на Шенкурск. Впрочем, в особые подробности Черняк не входил, так как Митя, одержимый одной заботой, тотчас перевел разговор на листовку, которую он во что бы то ни стало должен сегодня выпустить. Сам Митя тоже не был многословен и, объяснив дружкам, в чём дело, объявил, поднимаясь с крылечка:
- А теперь баста! Объявляю вас на осадном положении и прикомандировываю к типографии, пока не выпустим обращения.
- Есть, пока не выпустим обращения! - весело козырнул Маенков.
- Точка, - сказал Черняк, похлопывая рукавицей о рукавицу. - Волноваться не будем, волноваться вредно!
- Правильно! - кивнул Митя. - Открываем военный совет. Какие меры предлагаешь, чтобы пустить
