— Не терпится взглянуть, — сказала она Гроуву. — А что это такое?

— Просто божество. Правда, на нем — змеи и пауки, вот она и боится.

«Что я здесь делаю? — спросила она себя. — До чего нелепо сидеть в этой ледяной комнате с двумя разобщенными молодыми людьми! Оставаться здесь и дальше — бессмысленно». Она подозревала, что заставить Тейлора действовать будет трудно. Возможно, понадобится устроить сцену, но она была готова и к этому, если он вдруг станет возражать. По крайней мере, она с удовлетворением поняла, что больше не колеблется.

Сразу после обеда, пока Лючита и доктор Слейд пили кофе в крытой галерее, Гроув повел ее в комнату, где стояла огромная статуя. Позади нее из окон в вышине лился свет: у Дэй возникло стойкое ощущение, будто скульптура живая и наделена сознанием. Гигантская каменная глыба как бы застыла в ожидании. Дело не в том, что ее украшали змеи и пауки или, возможно, сердца и черепа. Живым был сам камень.

Откуда-то над головой доносилось отчаянное жужжание одинокой мухи, бившейся в оконное стекло. Воздух в комнате был горячий и неподвижный. Чем дольше они сидели молча, тем весомее становилась статуя.

— По-моему, мы с Лючитой воспринимаем ее одинаково, — наконец сказала она. — От этих индейских штучек у меня мороз по коже.

— Она не кажется вам прекрасной? — спросил Гроув.

— Она великолепна. Но я не хотела бы жить поблизости. Мне даже не хочется ее потрогать, — проговорила она извиняющимся тоном, а затем вернулась к своему естественному: — По-моему, это были довольно жуткие цивилизации, вы не находите?

— Жуткие по сравнению с чем? Сядьте вот здесь на кушетку, отсюда лучше видно. В ней есть особая гармония.

Она усмехнулась и любезно села:

— Отсюда, разумеется, еще страшнее. Но вы спросили: «По сравнению с чем?» Ну, например, с нашей христианской цивилизацией.

Внезапно он уселся рядом с ней:

— Единственное, что христианство дало человечеству, — это урок сопереживания. Слова Иисуса — руководство, обучающее, как ставить себя на место другого.

— Вот как? — Если он надеялся ее рассердить, она его разочарует.

— Ваш муж очень за вас волнуется, — продолжил он, словно возвращаясь к прерванному разговору.

— Волнуется за меня? — воскликнула она изумленно.

— По-моему, его беспокоят последствия вашей болезни, остатки амнезии.

— Смешно, — сказала она, досадуя на то, что они говорили о ней. — Это ведь не навсегда, правда?

— Нет-нет, — ответил он, после чего вновь послышались мучительные попытки мухи вырваться. Они посидели молча.

Наконец, он заговорил:

— Знаете, вам нужно поработать над этим. Например, когда мы были на террасе, еще в столице, вы рассказывали, как выходили из таможни в Пуэрто-Фароль, и судя по тому, как вы все описывали, это походило на весьма отчетливое и подробное воспоминание.

— Да, — сказала она неуверенно. Картина, которую она видела сейчас, вовсе не была отчетливой и подробной: это больше напоминало фотографию, которую она когда-то видела, нежели реальное жизненное событие.

— Вы знаете, какую часть я имею в виду, — в его голосе послышались нотки нетерпения. — Когда одна сторона здания и вывеска словно согнулись, а вода в порту текла, как в реке? И вдоль берега лежали вырванные с корнем пальмы?

Он зажмурилась на пару секунд. А когда открыла глаза, сердце бешено застучало. Не проронив ни слова, она медленно покачала головой.

— В любом случае, — продолжал он, — суть не в том, что вы видели или думали, будто видите, в ту минуту, а в том, что эти ясные воспоминания приходятся как раз на середину стершегося периода.

Она немного помолчала. Затем с колотящимся сердцем спокойно встала и сказала:

— Может, вернемся?

Не оглядываясь на статую, она прошагала к двери, ведущей в крытую галерею.

В sala ни Лючиты, ни доктора Слейда не было и близко, и кофейный поднос уже унесли.

— Наверное, у Тейлора сиеста, — сказала она. — Я тоже уйду к себе, если не возражаете.

— Сегодня жарко, — сказал он ей. — В конце сухого сезона всегда так.

Тейлор рассказывал ей о конце сухого сезона в этой части света: как вся природа старается выжать из неба хоть капельку влаги, как начинаешь ощущать напряжение буквально во всем, как выползают скорпионы и каждую ночь все чаще вспыхивают молний, а нервы у людей взвинчиваются. На соседней кровати негромко храпел Тейлор, а она лежала, пытаясь понять, отчего ей стало так неприятно, когда Гроув напомнил о прибытии в Пуэрто-Фароль. Она как бы услышала собственный сон, пересказанный человеком, который мог рассказать его гораздо лучше, чем она сама. Пару дней назад при упоминании об этом в городе на террасе ей стало скверно, но сегодня было гораздо хуже, поскольку неожиданное добавление забытых подробностей — портовая вода, впадающая в море, и поваленные пальмы — вызвало у нее пугающее чувство зависимости от него, будто она могла вспомнить лишь то, что хотелось ему. Это был явный абсурд. Она решила не говорить ничего Тейлору, который и так уже обращался к ней с легким снисхождением, как к инвалиду.

Она прислушалась: сухой ветер, продувавший патио насквозь, доносил пение насекомых, а длинные, жесткие листья пандана глухо стучали друг о друга. Она с радостью перегнулась бы через промежуток между кроватями и взяла Тейлора за руку. Если б он проснулся, она сказала бы: «Я хочу уехать завтра утром».

Она села в постели. Невозможно было расслабиться настолько, чтобы вздремнуть, а ей не хотелось лежать с открытыми глазами. Она предпочла бы прогулку — пусть даже под палящим полуденным солнцем. Можно было проверить другую дорогу — ту, что, вероятно, выведет ее на возвышение, откуда видно все ранчо.

Через пару минут она шагнула навстречу ветру. На дорожках — ни души. Стены монастыря тянулись в оба конца на большие расстояния: она повернула направо и двинулась вдоль стены. Вскоре подошла к открытой двери. Заглянула и увидела несколько Деревьев авокадо. Сзади, в густой тени, стояла примитивная лачуга. Индюки клевали что-то в пыли. Из лачуги вышла служанка и, заметив ее, помахала.

Она пошла дальше. В воздухе слышался незатейливый аромат пыльных равнин, к которому время от времени примешивался запах растительности из джунглей внизу. Дорога вела в гору, через гребень небольшого холма. По обе стороны стояла живая изгородь из высоких кактусов, и каждое растение было целиком опутано толстым слоем паутины, трепетавшей на ветру. Дорогу покрывала густая шелковистая пыль: на ее свежей поверхности не виднелось никаких следов. А в лабиринте паутины лишь изредка попадалась сухая веточка или останки насекомого. Однако она не раз с удивлением замечала, что пристально всматривается в прозрачный клочковатый мир, словно где-то внутри него мог таиться ответ на еще не поставленный вопрос.

Голый склон холма усеивали колючие кустарники да редкие камни. Смотреть было не на что. Но благодаря простой ходьбе легче давалось признание того, что она всего-навсего ждет, пока проснется Тейлор.

Сверху пейзаж выглядел чахлым и бесплодным: при виде безлиственных деревьев и шлаковых просторов ей захотелось зажмуриться. Куда бы она ни взглянула, картина была одинакова: серый, выжженный ландшафт, подражающий смерти. Но, взобравшись на гребень холма, она обнаружила, что с другой стороны тот возвышается над излучиной реки. Внизу торчали хохлатые верхушки больших деревьев, а на среднем расстоянии виднелись отдельные участки реки, блуждавшей по джунглям через всю долину. С того места, где она стояла, не заметно было никаких признаков человеческого присутствия: лишь пустошь