освобожден от должности архитектора болонской коммуны. Вероятно, незадолго до своего отъезда в Россию Фиораванти вновь завязал отношения с миланским герцогом, о чем свидетельствует посылка им в Милан из Москвы с сыном Андреа кречетов и письма, на которое 24 июня 1476 года ему был отправлен ответ от имени герцога. Если верить летописному сообщению, то Фиораванти, прежде чем принять приглашение в Россию, получил подобное приглашение от турецкого султана. Создается впечатление, что Аристотель настойчиво искал возможность покинуть ставшую для него слишком беспокойной родину…» (129, 45^6).
Чего искал 54-летний итальянский инженер Аристотель Фиораванти в России? Денег? Новых впечатлений? Покоя от преследований за темные дела на родине? Возможности заняться наконец не рытьем каналов и починкой стен, а величественным сооружением, которое обессмертит его имя? Но кто всерьез возьмется определить мотивы поступков незаурядного человека, жившего пятьсот лет назад в солнечной Италии?
Конечно, это была «ренессансная личность» (78, 86). Однако, к несчастью для него, таких личностей в эпоху Ренессанса в Италии было предостаточно. Аристотеля сжигало неутоленное честолюбие — коренная черта «ренессансных личностей». Этот талантливый человек был очень высокого мнения о себе. Его отъезд в Россию был кроме всего прочего и выражением презрения к соотечественникам, не сумевшим в полной мере оценить его дарования.
26 марта 1475 года, проехав тем же кружным путем, которым три года назад ехала Софья Палеолог (через Германию, Ливонию, Псков, Новгород и Тверь), Аристотель Фиораванти прибыл в Москву (29, 161). Столица лесного царства встречала его, точно государя или архиерея — громом всех своих колоколов. Но дело было, разумеется, не в Аристотеле. Просто русские как раз в этот день праздновали Пасху и до одури трезвонили в промерзлые колокола, разгоняя унылое безмолвие своих заснеженных равнин.
Опытный в обращении с правителями и к тому же хорошо знавший себе цену, Аристотель быстро сумел поставить себя так, что ему и в работе и в быту была предоставлена максимальная свобода, на которую только мог рассчитывать иностранец и иноверец в тогдашней Москве. Конечно, главным делом, за которое он принялся с первых же дней пребывания в Москве, был Успенский собор. Однако помимо этого он должен был вписаться в тогдашнее московское общество, найти общий язык с нужными людьми.
Несомненно, Москва была заинтригована явлением Фиораванти. Одни только разговоры о его фантастическом жалованье способны были поставить его в центр внимания. Но для людей умных и любознательных важно было не только это. Много знавший и много повидавший на своем веку, Фиораванти был интересным собеседником. Должно быть, и сам князь Иван любил беседовать с ним (сначала через переводчика, а позднее и по-русски). Исполненный достоинства и самостоятельный в суждениях мастер был не чета тем льстивым и суетным грекам, которые приехали из Рима вместе с Софьей. Свидетельством особого благоволения великого князя к итальянцу служит уже тот факт, что роскошный дом строителя собора стоял на Боровицком холме рядом с великокняжескими палатами (2, 227).
Знал ли строитель о том, какого рода работа ему предстоит? Вероятно, лишь в самых общих чертах. Теперь настало время узнать подробности.
Подобно первому собору митрополита Филиппа, собор Ивана III должен был воспроизвести на Боровицком холме Успенский собор во Владимире. Это была не прихоть заказчика, а духовная суть всего проекта. Возводя в образец собор Андрея Боголюбского (изрядно перестроенный его братом Всеволодом Большое Гнездо), Москва как бы декларировала свою систему духовных ценностей, важнейшим элементом которой была самодостаточность молодого государства. И собор, и государство, символом которого ему суждено было стать, вели свое происхождение от собственных, причем достаточно глубоких корней.
Идея особой исторической миссии Москвы не только как центра объединения русских земель (об этом думали еще во времена Ивана Калиты), но и как хранительницы истинного православия, возникла в середине XV века в связи со спорами вокруг Флорентийской унии и провозглашения автокефалии Русской Церкви. Вопрос о соблюдении чистоты православия приобрел новую остроту в период московско- новгородского противостояния 70-х годов XV века. Присвоив себе роль верховного судьи в вероисповедных спорах, объявив свое православие эталоном, более надежным, чем даже православие отвергших унию константинопольских патриархов, — Москва получала сильное идейное оружие. Отныне любое сопротивление московской экспансии, предпринятое православными, можно было подвести под обвинение в «вероотступничестве», что, в свою очередь, позволяло начать против супостата не просто войну, а «священную войну», своего рода крестовый поход.
Сиюминутный политический выигрыш был очевиден. Сложнее обстояло дело с перспективой. По мере формирования единого Русского государства с центром в Москве отчеканивался и вопрос о его самоидентификации. При Василии Темном Москва ощупью вступила на путь того великого духовного одиночества, которое стало для нее одновременно и источником силы, и источником слабости. При Иване III этот путь получил теоретическое обоснование. В поисках собственных корней Москва неизбежно должна была взять на себя роль прямого наследника Киева и Владимира. Но наиболее наглядным проявлением наследственности служит, как известно, внешнее сходство. И как тут было не вспомнить о владимирском Успенском соборе, чей величественный образ давно стал символом исчезнувшей под копытами монгольских полчищ Владимиро-Суздальской Руси!
Мог ли Аристотель Фиораванти уразуметь все эти русские идеи? Несомненно. Ведь и его родина жила тогда поисками самой себя; ведь и его соотечественники черпали вдохновение и уверенность в себе в окаменевшем величии Древнего Рима.
Вскоре по приезде, в конце весны — начале лета 1475 года, Фиораванти поехал во Владимир для того, чтобы своими глазами увидеть древний храм, копию которого ему предстояло возвести. Осмотрев здание, мастер обронил замечание, вызвавшее замешательство у сопровождавших его русских: «Наши строили!» (18, 199; 27, 302).
Один любознательный московский летописец (возможно, принадлежавший к клиру Успенского собора) с огромным вниманием следил за действиями Фиораванти. В его рассказах отчетливо звучат столь знакомые нам чувства — восхищение техническим превосходством Запада, жадный интерес ко всему новому и необычному, ущемленное национальное самолюбие.
Осмотрев развалины митрополичьего собора, Фиораванти похвалил гладкость стен, но заметил, что «известь не клеевита да камень не тверд». Обдумывая план своего строительства, мастер «не восхоте приделывати северной стены и полати (верхние перекрытия. —
Покончив с творением Кривцова и Мышкина, Фиораванти «рвы же изнова повеле копати и колие дубовое бити… И кирпичную печь доспе за Ондроньевым монастырем, в Калитникове, в чем ожигати, и как делати, нашего рускаго кирпича уже да продоловатее и тверже, егда его ломать, тогда в воду размачивают; известь же густо мотыками повеле мешати, и яко наутрие же засохнет, то ножем не мочи расколупити. Святого же Петра чюдотворца в Иван святый вынесли под колоколы. Обложи же церковь продолговату полатным образом…
На первое лето изведе ея из земли Аристотель. Известь же как тесто густое растворяше, а мазаша лопатками железными; а камень ровной внутри класти повеле; столпы же едины 4 обложи круглы: се, рече, крепко стоят; а в олтаре два столпа кирпичны, те на четыре углы; а все в кружало да в правило» (18, 199).
Итак, Фиораванти имел полную свободу выбора технических приемов строительства. Русские мастера обязаны были беспрекословно выполнять его указания. При этом он не держал секретов и охотно пояснял причины тех или иных своих решений. Желая с самого начала произвести впечатление на заказчика, мастер учинил эффектное действо с разрушением стен прежнего собора. По просьбе Фиораванти великий князь
