— Фамилия, имя?
— Некрасов Иван, — соврал Андрей.
— Эх, какой ты рыжий, кудри огнем горят. Тебя надо поставить поближе к огню.
— Отправь его на домну, — подсказал Перша, — под начал ко мне. Через год мастером будет.
— Будь по-твоему.
Так вместо конторы угодил Андрей Плотников на огневую доменную работу.
Непривычного человека ужас охватывал в этом закопченном сарае, где вспышки пламени озаряли черные стены и усталые лица людей в кожаных запонах. Пламя бурлило, клокотало и, казалось, готово было вырваться, чтобы сжечь людей.
— Ух, и жара! — говорит один.
— Не дай бог, — отвечает другой и жадно пьет из ковша ледяную воду.
— Ну, чего рты разинули? — кричит Перша.
— Да что-то плавится худо.
— Сбегайте за мастером.
Сверху в поддоменник спускается пожилой рабочий с чахлой бородкой, с таким же, как у всех, побывавших на огневой работе, почернелым лицом.
— Что случилось?
— Домна опять зауросила, Петрович.
Мастер поглядел в фурменный глазок.
— Должно, руда попалась тугоплавкая, перемените сыпь.
Люди чуть не падают от изнеможения. Трудно становится дышать от нестерпимой жары. Кружится голова, и часто начинает стучать сердце.
Сквозь почерневшие балки поддоменника видны голубые просветы зимнего неба.
— Эй, сторонись!
Несколько рабочих тащат тяжелый короб с флюсом.
Шестисаженная домна, как ненасытное чудовище, готова без конца глотать эти короба с рудой, известковым камнем и флюсами. Непрерывно везут по плотине уголь, таскают носилки.
Ровное розовое пламя колеблется над пастью домны. Работники заваливают уже десятую колошу. Время от времени взрывается пламя, люди отбегают. Прозеваешь — обожжет огненным дыханием.
Андрей мучительно переживал первые дни новой работы, хотелось поскорее привыкнуть к ней.
Поставили его на просевку песка для опок. Вместе с ним работали два брата с Иньвы, кроткие, молчаливые люди.
…Печь клокотала все яростней и яростней, тучи искр и дыма вырывались из жерла домны. Деревянные клинчатые мехи нагнетали воздух в фурмы. Тихо и медленно двигалось огромное маховое колесо, и с каждым его поворотом, свистя и хрипя, растягивались мехи, и гудела домна. Брызги ледяной воды падали из водяного ларя. Грохот стоял такой, что, казалось, можно было оглохнуть. Мастер кричал в переговорную трубку. Чугун опускался все ниже и ниже и становился молочно-белым.
— Господи благослови! Сварилось. Отходи!
Из устья печи хлынула ослепительно яркая струя и поползла светящейся змеей, разбрасывая искры. Они взлетали к высокому черному потолку, вылетали в просветы между балками и таяли там. А чугун лился в формы и остывал в них. Сначала оранжевый, потом красный, потом багровый, он темнел все больше и больше. Невольно залюбовался Андрей.
— Ну, чего стоишь болваном! — раздался сзади голос Перши, и Андрей едва не упал от сильного удара палкой по спине.
Мгновенно обернулся и, сжав кулаки, кинулся на обидчика. Тот отскочил и со злобой пробормотал:
— Вишь, какой сердитый. Ну, погоди ты у меня.
На следующий день Андрея поставили на работу еще более трудную и опасную — заваливать руду и флюсы. Молча подчинился юноша этому новому повороту в своей судьбе.
«Где бы ни работать, лишь бы работать».
Время шло и все помаленьку заравнивало. Стал Андрей привыкать и к работе и к людям. Полюбил он мастера Петровича за его уменье варить чугун и во всякое время справляться с уросливой домной, жалел иньвенских, которые никак не могли привыкнуть к «огненному действу». Нравились ему ильинские парни, поставленные на доменную работу. Один из них был совсем смирный, зато другой оказался малый хоть куда: белобрысый, со шрамом на щеке, с лукаво щурившимися глазами, Никифор Лисьих всех потешал рассказами о всевозможных приключениях, а больше всего о чужих краях. Сам он о них, по его словам, слышал от дворового, услужавшего господам, жившим в Ильинском, где была главная строгановская контора.
В часы, когда, завалив в домну очередную колошу, мастеровые шабашили, вокруг Никифора собирались любители послушать забавные его истории. Мастеровые сидели на бревне, макая сухари в воду. А Никифор с жаром рассказывал.
— И вот есть такое царство Бухарское. Ежели на полдень пойдешь, не сворачивая, прямехонько в него попадешь. Живут тамо-ка люди нерусские, черномазые, одним словом, арапы…
— Сам ты арап. Погляди на рожу — черней чугуна.
— А ты не мешай. Слушай дале. Тепло тамо-ка круглый год такое, что и одежи не надо.
— Вот это добрая сторонка! Стало быть, и зим нет?
— Одно лето. И земля тамо-ка изобильна. Что ни посади, все родит. Люди ходят завсегда сытые.
— Вот бы в такое место попасть.
— А в Кукане-городе нашего брата принимают бесперечь и избу дают и бабу дают.
— Ну, Никишка, совсем ты заврался. Тамо-ка да тамо-ка!
— Хочешь верь, хочешь не верь.
— А еще что есть?
— Тамо-ка, братушки, фрухта заморская растет, на язык сладка и уедлива.
— Это в Кукане-то?
— Знамо, в Кукане… Житье тамо-ка привольное — никакого начальства нет…
— Ты про какой это Кукан кукуешь? — послышался за спиной голос Перши. — Где это начальства нет? Пойдем-ка, друг, к уставщику.
Все испугались, а Никифор побледнел.
— Не может того быть, в сам деле, — подтвердил Петрович, — как можно без начальства? Где народ, там и начальство. В самый дальний Кукан забреди, начальство тут как тут…
Все засмеялись, но Петрович оставался серьезен.
Внутри доменной стоял вечный полумрак. От земляного пола, от сваливаемой в кучи руды в воздухе постоянно кружилась пыль.
Расплавленный металл выпускали в летку, и от него шел голубоватый дым. Литейный двор как будто наполнялся молочным туманом. Люди томились от жажды даже в зимнее время. Бочонок с подсоленной водой стоял в углу, к нему то и дело бегали напиться, но это не прибавляло сил.
Андрей старательно учился у опытных рабочих, как нужно держать носилки, как сбрасывать и поднимать, не делая лишних движений. Больше всего тянуло его узнать само доменное действие.
Андрей часто стоял за спиной мастера, когда тот «колдовал» у печи.
Однажды Петрович обернулся и не то с досадой, не то насмешливо спросил:
— Не видал чугунного молока?
Андрей честно ответил:
— Как не видал, да научиться хочется, твою тайность охота познать, Петрович.
— Ты что, стервец, удумал?
Петрович ударил Андрея по спине, но похоже не со зла.
— Никому тайности моей познать не дозволено.
И снова гудит домна, все сильней и сильней гудит она. От поворотов водяного колеса сотрясаются
