– А мать знает, что ты куришь?

– Еще бы! Брат тоже курит, а он моложе меня.

Хэм покачал головой, дал мальчишке сигарету. Протянул и коробок со спичками, но тот покачал головой.

– Я ее приберегу на потом. Соседская девчонка мне даст, если я выкурю с ней вместе.

Хэм вздохнул, поднял мешок и пошел дальше. Все увиденное, после того как он сошел с поезда, говорило об упадке, о деградации. Даже дети – жалкие и наглые попрошайки.

Он пошел по петляющей дороге к Уитли. Колья металлической ограды давно надо покрасить, так же как и ворота. Хэм остановился, присмотрелся к бронзовым табличкам, вделанным в кирпичные столбы вдоль дороги.

«Уитли – в память Тобиаса Уитли», – гласила одна. «Мейд-жорс – марка кирпича», – сообщалось на другой.

Хэм подошел к дому. Свежевыкрашенный, он тем не менее носил отпечаток упадка: на крыше не хватало нескольких сланцевых плит, ступени крыльца нуждаются в починке.

Он остановился у проема в живой изгороди, взглянул в сторону садовой тропинки и обрыва. Келли стояла на краю, глядя на реку. Он не удивился: почему-то не сомневался в том, что застанет ее дома. Он пошел вверх по тропинке, к обрыву. Уолт писал, что красота ее ничуть не поблекла. Это правда. Профиль – как камея на фоне атласно-голубого неба; золотые волосы струятся по ветру, так же как в тот день, когда они впервые приехали в Уитли в открытой прогулочной машине Карла Мейджорса. На ней был свободный свитер, клетчатая юбка из шотландки до колен, гольфы и полуботинки. Выглядит такой же юной, как те девушки, что толпились у касс кинотеатра «Парамаунт» в Нью-Йорке. Некоторые, он слышал, могли ждать целый день, чтобы увидеть представление очередного идола Америки – молодого изможденного итальянца с оспинами на лице. Казалось, он хватается за микрофон, чтобы не упасть.

Хэм бесшумно ступал по траве, однако Келли почувствовала его присутствие. То же шестое чувство, которое подсказало ему, что он застанет ее именно здесь. Она обернулась.

– Хэм. Приехал, наконец.

Тон хозяйки, приветствующей запоздавшего гостя. Келли планировала эту встречу почти год, не теряя надежды на то, что он получит и прочтет ее письмо. И вернется в Найтсвилл.

Хэм положил мешок на землю.

– Я получил твое письмо только в апреле. Оно меня не сразу нагнало. Вернее, я его не сразу нагнал.

– Не имеет значения. Главное, ты здесь. – Она положила руки ему на плечи, приподнялась на цыпочки, поцеловала его в щеку.

Он готовился к тяжелому противостоянию, но этого не произошло. Рана зарубцевалась, на ее месте образовался плотный, совершенно нечувствительный рубец.

– Ты хорошо выглядишь, Келли.

– Ты тоже, дорогой. – Она коснулась его щеки, загорелой, упругой от морского воздуха, солнца и ветра. Провела пальцами по седеющим волосам на висках. – Ты выглядишь старше.

– Я и стал старше.

– Ты выглядишь старше своих лет, но это хорошо. Мне нравится, как ты выглядишь. Как настоящий мужчина. – Она отступила назад, сложила руки на груди, одобрительно оглядела его.

– Я приехал из-за твоего письма. Ты знаешь, я не склонен к размышлениям, но твое письмо вызвало какие-то процессы в моем сером веществе. – Он постучал себя пальцем по лбу. – Я задумался, да так, как давно не задумывался. А может быть, и вообще никогда.

– Рада слышать, что ты смотришь на вещи так же, как и я.

Келли не ожидала такой полной и безоговорочной капитуляции. Она предполагала увидеть его угрюмым, агрессивным, настороженным – в общем, быка на привязи с кольцом в носу.

На губах его появилась ленивая, неопределенная улыбка.

– А я рад, что ты рада.

Келли нахмурила брови. Он над ней насмехается? Она сразу насторожилась.

– Я прочел твое письмо, и меня осенило, будто молнией озарило. Я внезапно понял, что мне надо делать. Понял свою ответственность перед Найтсвиллом, перед людьми, живущими здесь. А главное – перед Натом. Это мои первостепенные, невыполненные обязанности, от которых не имеет права отворачиваться ни один порядочный человек.

Он говорил именно то, что нужно. Ни к одному слову она не могла бы придраться. Но то, как он говорил… В каждом слове чувствовался подвох. Словесная дуэль явно оборачивалась не в ее пользу. Он просто-напросто играет с ней, как кошка с мышью.

– Ты очень изменился, Хэм. Я имею в виду – не только внешне. Не могу определить, что именно в тебе переменилось. – Она помолчала, коснулась пальцами губ, закусила губу. – Как говорил принц датский, ни внешность его, ни внутренний мир нисколько не напоминают прежнего человека. Теперь, наконец, я поняла, что он имел в виду. С тобой произошло что-то очень значительное, не так ли?

Его улыбка не имела отношения ни к ней, ни к настоящему моменту.

– Я повидал мир. Все его четыре стороны. По морю, по железной дороге, верхом и пешком. У меня вот такие мозоли на заднице и на ногах. Да, в этом все дело. Я стал толстокожим. – Он снова постучал себя по голове. – И здесь тоже. Мысли мои теперь не так прозрачны, как когда-то. Я набрался опыта, извлек из него пользу. А опыт извлек пользу из меня.

Его двусмысленные речи, тонко приправленные иронией, повергли Келли в растерянность.