годом.

Твой дядя Уолт.

P.S. А вот миссис Мейджорс – ты не поверишь – вообще не изменилась. Так же хороша, как и в тот день, когда обвенчалась с твоим отцом, упокой Господи его душу. Она совсем не постарела. Говорят, так бывает с безгрешными людьми. А может, с теми, у кого нет совести».

«Август 1940 года

Дорогой Хэм!

Надеюсь, ты не поддашься первому – естественному, но ребяческому – порыву выбросить это письмо, не распечатывая. Ты должен признать, что долгие годы я с уважением относилась к твоему желанию разорвать все связи со мной и с нашим сыном. Да, Хэм, время притворства прошло. Натаниэль – твой сын. Если время обошлось с тобой не слишком жестоко, и ты не очень изменился, вы сейчас, наверное, похожи на братьев-близнецов.

Я пишу тебе еще и для того, чтобы сообщить о смерти Уолтера Кэмпбелла. Он умер на руках у Ната, на южном пастбище: чинил там забор. Судьба дала ему быструю и легкую смерть. Сьюзан не о чем беспокоиться. Я буду выплачивать ей зарплату Уолтера до конца ее жизни.

Я не изображаю из себя великодушную особу. Просто государство повернулось спиной к немногим беднягам, еще живущим в долине. Невзирая на все программы благоденствия короля Франклина, как у нас многие называют мистера Рузвельта, население Найтсвилла и других поселков с таким же тяжелым положением быстро превращается в «белые отбросы» Севера. И это очень жаль, потому что они хорошие люди, гордые, богобоязненные. Я вижу на твоих губах насмешливую улыбку. Тебя смешит моя высокопарная риторика? Но подожди смеяться. Бог, которого они боятся, так же как и король Франклин, которого они боготворят, даже не знают об их существовании. Их судьба, судьба Найтсвилла в моих руках. Она навсегда доверена мне твоим дедом Сайрусом Найтом. Да-да, Хэм, я взяла на себя это бремя ответственности, которое по справедливости должен был бы нести ты. Я верна тому наследию, которым ты пренебрег, так же как и своим сыном. Ты, Хэм, добропорядочный фарисей.

Люди Найтсвилла теперь мои. За любой надобностью они обращаются ко мне. Это нелегко и обходится недешево. Несмотря на то что наши акции за последние пять лет неплохо показали себя на Уолл-стрит, доходы совсем невелики. Уолтер, наверное, писал тебе, что я продала кирпичный бизнес. А прошлой весной я, наконец, уступила мистеру Рузвельту: мой мост теперь стал собственностью штата. Цену заплатили хорошую, и все же с моей стороны это явилось тяжелой жертвой. Окружающие не могут меня понять. Думаю, что и ты не поймешь. Я отдала мост только потому, что не видела другого выхода, чтобы сохранить владения твоего деда, его наследство, его память. Найтсвилл – памятник ему и всем Найтам. И тебе тоже, Хэм. Пора тебе поступить как мужчине, перестать бегать от долгов, от своих обязанностей. Ты лишь однажды проявил свое мужское начало. Со мной ты стал мужчиной. И это вызвало у тебя страх и стыд.

Твой час пробил, Хэм. Найтсвилл ждет твоего возвращения.

С любовью, Келли».

Письмо Келли нашло Хэма Найта лишь через восемь месяцев. Все это время оно пролежало в Сан- Франциско, в отделении Национального профсоюза моряков торгового флота. Узнал он о письме по чистой случайности, встретившись в баре портового рыбного ресторанчика с приятелем, который работал в этом отделении. Если бы не эта встреча, он так и проследовал бы из Мехико в Клондайк, ничего не узнав, и вся история сложилась бы совсем по-другому. Впрочем, судьба – хороший охотник, и теми или иными путями письмо Келли все равно настигло бы Хэма.

Двенадцатого августа 1941 года Хэм спустился по ступенькам пульмановского вагона, в который сел накануне вечером в Нью-Йорке. Руки и ноги затекли оттого, что он пытался спать, скрючившись на твердом сиденье. Хэм перебросил через плечо выцветший дорожный мешок, прошедший с ним через все моря, ухватился за металлические поручни. Вагон с резким толчком остановился, дребезжа изношенными частями. Хэм спрыгнул на землю и обомлел. Прошло одиннадцать лет и девять месяцев с тех пор, как его нога в последний раз коснулась земли Найтсвилла.

Начальник станции Гектор Джонс поседел, похудел и как будто уменьшился в размерах. Когда-то он расхаживал, словно барабанщик, в форменной фуражке и синей форменной тужурке с блестящими пуговицами. Сейчас он носил ту же фуражку, только козырек погнулся и ткань истерлась. Вытертые синие мешковатые джинсы и темно-синяя рабочая рубашка теперь заменяли форменную одежду.

– Черт меня побери! – Он обнажил кривые потемневшие зубы в ухмылке, от которой Хэм непроизвольно содрогнулся. – Хэм! Долго же ты отсутствовал, парень!

Он крепко сжал руку Хэма. Тот не ответил на пожатие и огляделся. Магазин Алвы выглядел в точности как раньше. На скамейке перед входом сидели старики, курили, сплетничали. Ручья, протекающего вдоль здания, Хэм не заметил, но услышал шум воды, струящейся по гальке.

– Кажется, будто я уехал только вчера. Здесь ничего не изменилось.

– Если бы ты отсутствовал еще десять лет, тоже ничего бы не изменилось. И через двадцать лет, и больше. В Найтсвилле остались только такие, как мы с Алвой. Старый Уолт умер, и наш час недалек.

– Да будет тебе, Гек. Алве, наверное, за шестьдесят, но тебе-то не больше пятидесяти пяти?

Начальник станции хлопнул себя по ляжке, хохотнул.

– Мне еще только сорок девять!

– Извини…

– Не извиняйся. В Найтсвилле люди быстро стареют. «Земля храбрецов, родина свободных людей!» – передразнил он с юмором висельника. – Земля обреченных и пристанище мертвецов.

Его улыбка говорила больше, чем слова. Улыбка смерти.

Хэм пошел через мост. Будку с кассиром убрали. Примерно на середине моста какой-то мальчик удил рыбу куском проволоки. Хэм опустил мешок. Закурил сигарету. Мальчик, сощурившись, взглянул на него.

– Оставьте докурить, мистер.

Хэм усмехнулся. Мальчишке всего лет двенадцать.