– Почти двадцать лет подряд французы не вылезают из кровавой бойни, и главное сейчас – вернуть всех наших солдат из тех стран, в которые они проникли ради грабежа и насилия, ради удовлетворения честолюбия императора...

Так он говорил. А так он писал: «Вот нам (филадельфам) и нужно поспешить... Французскому народу прежде всего необходимо свободное суждение о вещах. Нужно сделать так, чтобы он мог сказать: хочу или не хочу этого ребенка?..»

В канун вероломного нападения Наполеона на Россию между генералом и аббатом Лафоном состоялся короткий, но весьма значительный разговор. Начал его аббат – с вопроса:

– Не кажется ли вам, что карету империи Наполеона не так-то легко остановить, а еще труднее – направить по иному пути. Пока вы будете менять в упряжке лошадей...

– Лошади ни при чем! – перебил Мале. – Они только тянут, везет же кучер. Карета государства не должна замедлить ход, пока кнут одного кучера переходит в руки другого. Пассажиры спросонья и не заметят, что их повезли по новой дороге.

– Та-ак, – призадумался аббат. – Но охрану этого кнута, а иначе – скипетра, Наполеон доверил самым верным церберам.

– Мне ли не знать об этом? Но у меня на каждого пса уже заготовлен ошейник. Вот, взгляните на этот брульон...

Мале протянул аббату список людей в Париже, которых следует изолировать в первую очередь: герцог Ровиго, генерал Гюллен, капитан Лаборд, Паскье, Демаре и прочие.

– О! Я вижу, что у вас все продумано...

Они долго молчали. Больничный пудель царапался в дверь, тихо поскуливая. Со свечей капал прозрачный воск.

– Странно другое, – заметил аббат, стряхивая задумчивое оцепенение. – Почему все заговоры последних лет, как справа, так и слева, заканчивались позорными провалами?

– Это потому, друг мой, – убежденно заверил его Мале, – что в числе сообщников всегда находились предатели.

– Какое же средство против этого бедствия?

– Возможно только одно средство: число лиц, посвященных в тайну заговора, следует сократить до минимума.

– Вы не ошибаетесь, мой генерал? – спросил аббат, и румяные брыли его щек утонули в черных кружевах пышного жабо.

– Верьте мне! – строго ответил Мале.

Этот разговор впоследствии сыграл немалую роль.

Священник Каамано вдруг «излечился» настолько, что это признал не только доктор Дебюиссон, но подтвердила и полиция. Однако возвращение в Испанию ему было запрещено, и он поселился на тихой улочке Нев-Сент-Жиль.

– Очень хорошо, что вы остаетесь в Париже, – сказал ему Лафон на прощание. – Времена переменчивы, и вы еще можете быть полезным во славу десницы Божией.

Мале трудолюбиво копался на огороде, помогая садовникам, которые его боготворили. Горбатой жене больничного гробовщика, родившей девочку, он принес две влажные от росы камелии. Мале положил цветы на подушку, и лицо пожилой горбуньи вдруг похорошело от счастья. Глаза ее увлажнились от слез, и при отблеске свечей они вдруг сверкнули, как драгоценные камни.

– Вы прекрасны сейчас, мадам, – сказал ей Мале. – Желаю вам быть счастливой матерью.

Гробовщик наклонил кувшин, темное вино, глухо булькая, медленно заполнило две пузатые кружки.

– Генерал, я хочу угостить вас... Выпьем!

– За Францию, – отозвался Мале. – Простые люди, я сейчас уйду, но вы не забывайте меня, – неожиданно попросил он трогательно. – Помните меня, бедного генерала Мале...

Несмотря на позднее время, в вестибюле пансиона его поджидал капрал Рато с заплаканными глазами.

– Что с вами, юноша? – спросил генерал.

– Такое несчастье, – всхлипнул Рато. – Говорят, наш резервный батальон должен выступить из Парижа на Вильно.

– На Вильно? Значит, безумие продлевается...

Мале отвернулся к окну. Перед ним темнел ночной сад, и ветви деревьев таинственно шумели, вытягиваясь под ветром. Генерал барабанил пальцами по стеклу, раздумывая:

«Значит – Россия?.. Значит – исход!..»

Он повернулся к Рато даже с улыбкой.

– Не тревожьтесь, – утешил капрала. – Я замолвлю за вас словечко, и вы, как единственный сын у матери, не будете участвовать в этом последнем пиршестве Цезаря...

«Неужели Наполеон настолько уверен в своем счастье, что решится напасть на Россию?» – этот вопрос горячо обсуждался среди пациентов Дебюиссона, и вскоре сомнения подтвердились: «Великая армия» вдруг шагнула за Неман, безлюдные печальные пространства поглотили ее в своих пределах. За обеденным столом Мале торжественно поднял бокал:

– Мои любезные сумасшедшие, мои дорогие кретины, идиоты и просто дураки! Могу вас поздравить: отныне во Франции появился человек, который намного глупее генерала Бонапарта, а именно – император Наполеон... Надеюсь, что скоро наш доктор Дебюиссон будет иметь еще одного пациента! Ну-ка, выпьем...

А что? Мале словно подслушал, что в эти дни говорил морской министр Декре архиканцлеру Камбасересу: «Император у нас рехнулся, положительно он сошел с ума. Он заставит всех нас полететь кувырком, и все это, вот увидите, кончится грандиозной катастрофой...» Камбасерес промолчал.

Молчание! Великое молчание нависло над Францией...

Парижские газеты, не получая точной информации из России, заполняли страницы разной ерундой. Журналисты бесплодно спорили, какая пьеса нужна для развития героики, возникла глупейшая дискуссия, какое пение лучше – итальянское или французское? «После взятия Смоленска, – писал Савари, – все желали одного – заключения перемирия». Это мнение наблюдателя из окон набережной Малакке. Но до генерала Мале из далекой Америки дошел голос опытного стратега Моро. «Великий человек, – писал он о Наполеоне, – в России чрезвычайно унизился, и кажется, что в Смоленске он окончательно потерял свой разум...» Это правда, что продвижение Наполеона к Москве вызвало в кругах правительства почти панику. «Отныне император – человек погибший» – именно так говорили о нем министры... Наконец, до Франции дошло известие о битве при Бородино, которую Наполеон повелел считать поражением русской армии, и на площади Инвалидов пушки Парижа салютовали сто раз подряд. В середине октября был распубликован очередной бюллетень «Великой армии», в котором сообщалось о занятии Москвы, покинутой жителями и охваченной грандиозным пожаром.

Роялисты приуныли, и только Мале оставался весел.

– Чему вы радуетесь? – обидчиво спросил его Бертье де Совиньи. – Гороскопы гадалки Кленорман подтвердились: Наполеон уже сидит в берлоге русского медведя.

– Ну, – отшутился Мале, – он свалился в эту берлогу по недоразумению. Посмотрим, каково-то он из нее выберется, когда одноглазый медведь проснется с рычанием.

– Вы имеете в виду Кутузова? – спрашивали его...

Мале не поленился принести карту России.

– Смотрите! – сказал он. – Наполеон попал в условия, в каких ему бывать еще не приходилось... нигде в Европе. Отступление Барклая и Кутузова – не от страха и не от слабости россиян. Нет, – утверждал Мале, – это, скорее, великолепная западня, в которую наш император залезает сам, еще не догадываясь, куда и зачем он лезет... Москва для него и станет задвижкой, которая разом захлопнет эту западню!

В мемуарах современников того времени мы находим одно удивительное совпадение. Именно в эти дни умнейший человек Парижа, князь Талейран де Перигор, – в частной беседе с маркизою Куаньи – сказал буквально следующее: