– Главное – выждать, – убеждал Лафон. – Наполеон тоже не вечен, когда-нибудь сдохнет. Даже одна случайная пуля может решить судьбу его самого, его империи и нас с вами!

– Значит, – вставил Мале, ухмыльнувшись, – дело только за императором? Надеюсь, я верно вас понял?

– Безусловно. Какие могут быть сомнения, генерал?

Лафон, опытный прохиндей, и сам не заметил, как попался в ловко расставленные перед ним сети.

– Хорошо, аббат, – со значением намекнул Мале, – когда-нибудь я напомню вам об этом милом разговоре...

Рукопись «Хрестоматии Революции» на столе генерала медленно разбухала. Исписывая страницы безобразным почерком, Мале все перестрадал заново: победы и поражения, предательства и благородство, опьянение торжеством и даже нищенство в заброшенных гарнизонах возмущенной Вандеи.

– До каллиграфии мне очень далеко, – как-то сказал Мале аббату. – Нет ли у вас знакомого переписчика?

– А что вы сочиняете, коварный якобинец? – Лафон шутливо погрозил генералу пухлым пальцем. – В вашем возрасте писание любовных мадригалов для дам уже сомнительно.

– Согласен, что возраст критический для якобинца, а для поэта и подавно! В мои пятьдесят восемь лет неплохо бы качать на коленях сопливого внука или строить амуры с молоденькой кухаркой. Однако... – Тут генерал шлепнул ладонью по неряшливой рукописи. – Вот, разрешаю взглянуть...

Аббат раскрыл «Хрестоматию Революции» с удивительной поспешностью, словно только и ждал этого момента, но – странное дело! – начал с последней страницы. Дважды прочел ее.

– Ну? – спросил его генерал.

Медленным жестом аббат снял с переносицы очки.

– Но это же не конец! – сказал он. – Я думал, что вы пойдете много далее в разъяснении своих принципов. Если бы ваши идеалы, как и мои, оказались завершены, то вы (простите великодушно) не сидели бы здесь на правах помешанного!

Мале понял аббата с первых же слов.

– Я продолжу, – заявил он.

И он – продолжил... Теперь работали вместе. Генерал писал, коряво и грубо, а Лафон героически продирался сквозь заросли генеральских выводов, красивыми оборотами он старательно приукрашивал по-солдатски лапидарную речь генерала.

– Удивительно! – ворковал аббат. – Люди, владеющие речью, бывают скованны, как только сядут к столу. А прекрасно пишущие совсем беспомощны в разговоре. И только бездарности вроде меня умеют прилично делать и то и другое.

– Вы, кажется, льстите мне? Хотя ваша лесть и тонкая.

– Просто я хотел сделать вам приятное: вы же ведь, военные люди, всегда любите, чтобы оружие было хорошо заточено...

Были найдены толковые копиисты: капрал Рато, служивший в гарнизоне Парижа, и смышленый студент Бутри – приятель Каамано. Люди они были молодые, в заработке нуждались, а потому исполняли переписку бумаг генерала весьма охотно и бойко.

– Торопитесь, – наказывал им Мале...

В своих писаниях он рискованно зашел весьма далеко. Победно прошагав под возгласы «Марсельезы», Мале обрисовал худший вид «Карманьолы» – танец буржуазии, которая отплясывала на братских могилах, и в ушах распутных девок сверкали серьги, сделанные в форме крохотных гильотин. Мале уже подбирался к таинствам восшествия на престол Наполеона, к секретам его побед и власти... И теперь аббат Лафон с трусливой поспешностью разжижал страницы «Хрестоматии Революции».

– Эта фраза, – иногда говорил он, – звучит под вашим пером сразу на двадцать лет каторги в Кайенне. Я позволю себе исправить ее... вот так! Теперь вы получите за нее в худшем случае три года Венсеннского замка. Это уже не так страшно...

Капрал Рато и студент Бутри мало вдумывались в текст, который им давался для переписки. Но если бы они исполняли работу не машинально, то, пожалуй, могли бы заработать и больше, отнеся эту рукопись прямо на набережную Малакке – к министру полиции. С помощью жены Мале возобновил связи с бывшими друзьями в армии, и теперь Рато часто разносил по Парижу его письма, причем адресатами иногда были военачальники и с громкими именами. Пребывание в их богатых передних льстило захудалому капралу: уповая на связи опального Мале, честолюбивый Рато втуне надеялся устроить свою карьеру. Он был бы удивлен, узнай только, что Мале уже раскусил его хиленькое тщеславие; мало того! – он мысленно уже включил капрала Рато – как маленькое звено – в цепочку событий будущего...

Мадам Мале тем временем посетила ближние к Парижу города, где ее знали. В ответ на выраженные ей сожаления по поводу печальной участи мужа она как бы удивлялась:

– Вы ошибаетесь, мой супруг давно уже на свободе. Правда, он еще не совсем оправился после пережитого, но службе его болезнь помешать не может...

Досыта напитав провинциальное общество подобными слухами, она проверяла их действие в самом Париже, чаще прежнего появляясь в столичном свете. Иногда ее спрашивали:

– Вас можно поздравить, мадам Мале? Говорят, в Руане вас видели уже вместе с мужем? Каковы сейчас его планы?

Ответы умной женщины были весьма осторожны. Лишь скользящие полунамеки, которые можно истолковать двояко:

– Ну, у вас какие-то запоздалые сведения...

Так постепенно, как бы исподволь, полуофициальное мнение Парижа было подготовлено к тому, что генерал Мале реабилитирован и бодрствует где-то в гарнизонах провинции. В эти же дни, подтверждая слухи, до Мале дошло известие из придворных кругов об увлечении Наполеона книгами о геройских походах короля Карла XII. Мале в гневе воскликнул:

– Значит, ему все еще мало! Так пусть же идет на Восток и пусть отыщет свою Полтаву, а русские позаботятся, чтобы свернуть ему разжиревшую шею. Великий Рим он превратил в никудышный департамент своей империи, но мы еще посмотрим, какой департамент получится у него из Москвы!

Франция не отвергала военный гений Наполеона, но французы не мирились с условиями империи того же Наполеона: личность императора они зачастую отделяли от государства... О хорошем правителе обычно говорят, что он «покрыл страну школами и больницами», а Наполеон покрыл Францию казармами и тюрьмами, которые строились на протяжении всего его правления. Для кого же столько тюрем? Для преступников? Нет. Сам император объяснял в указах, что тюрьмы создаются «для тех, кто не может быть осужден по недостатку улик, или же для тех, чей публичный процесс грозил спокойствию государства». Иначе говоря, варварское беззаконие возводилось в ранг абсолютной законности... Этого мало! Армия пожирала хлеб быстрее народа и с большей алчностью. Нехватка продуктов вызвала их чудовищную дороговизну. Страна зашаталась от голода. Лебеда, отруби, жмыхи и лесные орехи заменяли народу хлеб. А бунтующих бедняков расстреливали, не щадя при этом и женщин. «Забота» императора о голодных выразилась в его распоряжении: от каждой буханки хлеба богач обязан отрезать горбушку в пользу голодающих. Наконец, в феврале 1812 года Наполеон, боясь народных волнений, повелел открыть в Париже бесплатные столовые, и тысячи парижан выстраивались в длинные очереди, чтобы получить от щедрот императора миску государственной баланды. А газеты Наполеона – без тени юмора – извещали читателей, что они благоденствуют под скипетром гениального вождя и полководца, во всем мире давно царит повальная нищета и все другие народы (читай: еще не покоренные Наполеоном) «завидуют счастливому жребию и довольству своих французских товарищей». В это же время, когда писались эти строчки, женщины Франции делали аборты, чтобы их дети не служили «пушечным мясом», а иные спешили вызвать преждевременные роды, дабы избавить своего мужа от рекрутчины. О том, что французам предстоит поход на Россию, поговаривали давно, и умные люди предчувствовали результат его:

– Стоит нашему императору лишь чуточку споткнуться на пороге России, и все народы подымутся против этого зарвавшегося гения... все-все – от Рейна до Сибири!

Генерал Мале тоже думал об этом, рассуждая: