сей тоже кондиции тебе внасильничал? Твои права монаршии, только волю ему дай, он топором обтесать готов!

Анна Иоанновна отвечала сестре – огорченно:

– Тут, на Москве, все плевелы противу самодержавия сеют.

Екатерина Иоанновна на свою дочь показала:

– Ну, решай, сестра: что с этой девкой делать станем? Мала еще, а решать за нее уже сейчас надобно… Все мы не вечны, сестрица! Вот и думай: кому после тебя на престоле русском сидеть? Кто после тебя Русью править будет?..

Анна Иоанновна движением плеч забросила волосы за спину:

– Обсуши язык свой, сестрица! Я сама-то ишо престола под собой не учуяла. А ты мне уже наследников подсовываешь…

Сестры (большие, толстые, черноглазые, конопатые от оспы) сидели в потемках палат, словно сычи. А с ними девочка – Елизавета Екатерина Христина, принцесса Мекленбург-Шверинская…

– С таким-то именем, как у нее, – продолжала Анна Иоанновна, – как посадить ее на престол российский?

– Не мудри, сестра! – отвечала ей Дикая. – Имя лютеранское можно отринуть. А назвать ее – Анной в честь тебя, сестричка. Коли отца ее, изверга моего, Карлом Леопольдом звали, так мы и выберем, что любо: Карловна или Леопольдовна… Пусть она будет у нас Анной Леопольдовной! Петровский же корень на Руси вконец извести надобно, дабы и духу его не стало. Лизку, чтобы с солдатами не блудила, в монастырь запечатать. А кильский чертушка кажинный день, говорят, розгами объедается: голштинцы из него идиота сделают. А быть над Русью нам – от царя Иоанна себя ведущим… То-то оно и хорошо всем нам будет, сестрица!

Императрица руками, словно мельница крыльями, замахала:

– Да погоди, погоди… Не мучь хоть ты меня! Сама не знаю, как на престол сесть. Изнылася…

– Порви, – внушала сестра. – Кондиции возьми как-нибудь да тресни их пополам, да в печку-то кинь…

Громыхнуло что-то от лестниц, залязгали штыки. Сестры стали креститься, радуясь, что Салтыков сменяет караулы во дворце…

В эту ночь Екатерина Иоанновна спать уже не ложилась. Наполнила пузырек чернилами, опустила его в кисет, и тот кисет, вроде табачницы, сбоку платья привесила. Сунула потом за лиф платья горстку перьев, уже заточенных, и грузно плюхнулась в кресла.

Глядела в окно. Там снежило. И полыхали костры.

Сержант Алексей Шубин разбросал перед собой кости:

– Метнем еще? Али прискучило, Ваня?

Балакирев зевал – широко и протяжно. Темнели во рту впадины: в зубах убыток имел немалый. За шутовство прежнее повыбивали ему передние зубы вельможи. А коренной клык сам его величество Петр Первый высочайше соизволили клещами изъять. Просто так – для интересу (ради науки).

– Ну, мечи, Алешка, – сказал Балакирев. – Один черт! Коли псу делать нечего, так он под хвостом у себя нализывает…

– Стой! – И Шубин ухо навострил. – Кажись, идут сюда.

Дверь выбили. На пороге стоял капитан фон Альбрехт.

– Прочь! – гаркнул.

Взззз… – пропели две шпаги, выхваченные из ножен.

Но за плечом фон Альбрехта мотался длинный парик Салтыкова:

– По приказу ея императорского величества, караул ваш имеет быть сменен… Сложи кости, и – прочь!

Балакирев шпагу – бряк, Шубин – бряк. И – вышли…

В метельных полосах кружился хоровод войск. Шли роты. Сверкали латы кавалергардии, заиндевелые с мороза. Костры едва пробивали мрак, и было жутко в кремлевских дворах.

Анна Иоанновна глазами-жуками пересчитывала солдат. Сбилась со счету и возрадовалась. Капитан Людвиг Альбрехт салют ей учинил палашом. Замер. С мороза оттаяли прикладные усы капитана и упали на пол, – лицо сразу сделалось молодым.

– Вокруг тронной залы людей ставь самых верных мне, – велела ему Анна. – Что ни дверь, то солдат. На переходах да лестницах – по офицеру! И твоя голова в ответе, коли что не так. А завтра… озолочу тебя! – И все это повторила еще по-немецки, чтобы фон Альбрехта проняло сознание долга насквозь, до костей…

И ушла к себе, кутаясь в шубейку. Волочился за нею длинный трен платья. Стреляли из углов дровами неугасимые печи. Среди караула похаживал Семен Андреевич Салтыков, порыкивая:

– Конфузу не бойся! Багинеты примкни! Слушай…

С длинными кочергами носились по теремам, словно дьяволы, царские истопники. Им-то – что? Лишь бы печи не гасли, да царица не мерзла.

А по камням древним, кремлевским – ботфорты цок-цок, цок-цок. Замер солдат. Прямо на него шагал капитан фон Альбрехт. Оглядел издали – каков служивый? Как ему стоится? – И трость капитана из черного эбена ударила солдата по коленям.

– Фронт! Артикул… Фу-фу, швинья…

И снова – цок-цок, цок-цок – ушел во тьму по камням кремлевским. И тут стало понемногу светать над Москвой-рекою…

Наплывал из Сибири новый день на Россию: быть или не быть?

Условлено было заранее – сходиться поодиночке. Ждать князя Черкасского, а потом – лавиной, прямо к престолу, звать Анну Иоанновну на разговор прямой и открытый… Под плащами офицеров тускло блестели кирасы и панцири: в драке, ежели что случись, это первое от шпаг бережение. В пистолях – пули здоровущие, выстрели – медведя свалишь…

Верховный совет уже заседал спозаранку. Вчера министры свой последний указ подписали: арапу Абраму Ганнибалу быть майором в гарнизе Тобольской (не знали, что Ганнибал давно удрал из Сибири, ныне пригрет в Питере подле Миниха).

Прибыли первые курьеры, и у них Степанов выведал, что на Москве не все в согласии. Правитель дел растерялся:

– Господа высокие министры, дворец окружен, шляхетство, генералитет и гвардия сбираются в аудиенц-каморе. Как понимать тот сбор – не ведаю…

Дмитрий Михайлович глянул на фельдмаршалов.

– Василий Владимирыч, – сказал Долгорукому, – и ты, Миша, – сказал брату своему, – где жезлы-то ваши? Коли что, так бейте крикунов прямо по головам… А там разберемся!

И все поднялись.

– Надо ехать и нам… Явимся с честью! Пошли, Лукич…

Кремлевский дворец был уже переполнен,[9] и блеснул перед фельдмаршалами отточенный палаш капитана Альбрехта.

– Кто тебя ставил в караул, шмерц? – спросил Долгорукий.

Клинок отринулся вниз – плотно прилег к ботфорту:

– Ставлен по приказу Салтыкова!

– Ах, язви вас в душу… Где Салтыков, дышло в рот ему!

Но бестрепетно глядели из-под буклей парика глаза Салтыкова:

– Караул сменен по приказу ея императорского величества. Я исполнил лишь волю монаршую…

Фельдмаршалы разом опустили жезлы, и мутно источилось слезой крупною бельмо петровского ветерана.