и обретем бесчестье себе. Но тому не бывать… Наклоняй бочку, подходи, дворяне!

Расчерпали бочку, а пустую – вниз, по лестницам.

– Еще вина! – кричит Барятинский…

Из сеней – топот, гогот, свист, бряцанье шпор. Ввалились граф Алешка Апраксин, братья Соковнины, Бецкой, Гурьев, Херасков да Ванька Булгаков – секретарь полка Преображенского.

– О, – закричали, – и здесь пьют? Вся Москва пьет…

– Откуда вы? – спросили их.

– Мы с Никольской – от князя Черкасского, там тоже дым коромыслом… Что делать-то будем, гвардия?

– Бочку видишь? Так чего, дурак, спрашиваешь? Пей вот…

В самый угар пьянки пришел степенный Лопухин Степан, муж красавицы Натальи. Лопухин был трезв и набожен. Хотел было к лику святых приложиться, да больно высоко иконы висели – не достать их губами. Тогда шпагу вынул, кончик лезвия поцеловал и шпагой той передал поцелуй молитвенный Николе- угоднику.

– Господи, помози… А я, братия, от Феофана! Велел он сказать вам, всех нас двадцать пятого верховные министры станут пороть на Красной площади.

– Пороть? С чего бы это? – затужил Ванька Булгаков.

– А с чего Пашку Ягужинского в железах держут?

– Он императрице услужить хотел…

– Дожили, брат! Уже и царям услужить нельзя!

– Хозяин, еще вина нам…

Степан Лопухин тишины выждал:

– Эй, люди! Старая царица Евдокия плачется: почто смуты пошли? Ей, старухе, того не понять. Духовные особы рангов высоких будут молиться за нас. С нами бог!

А в уголку, подалее от пьющих, пристроились тишком сановитые да пожилые. Тут же и Татищев.

Ванька Барятинский иногда подбегал к сановным с кружкой, горячо и влажно обдавал гостей хмелем винным.

– Чего ждем-то? – шептал. – Нешто кондиции те каменны? Порвем, что шелк… Анна-матка возрадуется! Да возблагодарит нас! Надобно на Никольскую ехать, пущай и там к делу готовятся…

– Кому ехать-то? – И все воззрились на Татищева.

Василий Никитич ломаться не стал:

– Еду! Лошадей дай твоих, князь, чтобы проворнее мне обернуться…

Поехал. В доме Алексея Черкасского народ был не так хмелен. Люди рассудительные, штиля старого. Пьют более для прилику, чтобы не сидеть без дела. Здесь и князь Антиох Кантемир похаживает: парик у него до самого копчика, кружева шуршат, ножку в чулке оранжевом отставит, тростью взмахнет – не хочешь, да на него посмотришь. «Ай да князь! – говорили. – Хорош жених…»

Вот этих-то двух умников, Татищева да Кантемира, и посадили челобитную Анне писать. Мол, пора самому шляхетству, верховных господ не слушаясь, все проекты рассмотреть по справедливости.

Кантемир извлек бумагу из-под кафтана:

– И писать не надобно! Еще загодя сочинил я прошение о восприятии Анной-матушкой самодержавия, каким владели ея предки по праву первородному… Подпишем – и дело с концом!

Татищев с бумагой, призывающей Анну обрести самодержавие, вернулся на Моховую к Барятинским.

– Пишитесь каждый под ней, – сказал. – Дело решающее!

Все подписались. Народу немало – за сотню.

Глянули на часы:

– Батюшки, первый час в ночь перешел… Загулялись!

– Не время часы считать, едем разом на Никольскую…

Шумно падали в санки. Ехали по снежным переулкам, крича:

– Виват Анна… матка наша! Самодержавная!

В доме князя Черкасского увидели бумагу, всю в рукоприкладствах, и пошли гости стрелять перьями.

– Самодержавству быть, – сиял Кантемир, счастливый. – А значит, и просвещению быть тоже…

– Просветим, – ответили ему, – туды-т их всех и всяко!

Черкасский нашептывал заговорщически:

– Гвардию не забудьте! Пущай и она челобитье апробует…

Два человека, столь разных, до утра разъезжали по гвардейским полкам, собирая рукоприкладства. Матвеев вламывался в спящие казармы, тащил семеновцев с полатей. Булгаков нес за графом чернила и водку:

– Эй, Татаринов, подпиши… Или спишь еще? Очухайся, болван. Челобитье тут о принятии самодержавства. Давай пишись скорее…

Кантемир же уговаривал гвардейцев возвышенно, пиитически:

– Вы, драбанты, покрывшие знамена славой непреходящей, неужели вы укрепляли престол для того токмо, чтобы теперь бросить наследие Петра Великого к ногам честолюбивых олигархов?..

Матвеев с Кантемиром спать эту ночь так и не ложились. Даже в Успенский собор завернули, где у могилы Петра Второго стояли кавалергарды в латах. Дали и им подписать челобитную. Было сообща решено: в среду собираться всем во дворец поодиночке.

– А потом – всем скопом! Ринемся и сомнем!

Угомонилась Москва, только ночные стражи топчутся возле костров, лениво кидают в огонь дровишки краденые, из-под рукавиц поглядывают во тьму.

Кремль… Тихо сейчас в палатах. Посреди постели, душной и неопрятной, сидит Дикая герцогиня Мекленбургская, и жестокие мысли о будущем занимают сейчас ее скудное воображение. Вот она встала. Засупонилась в тугой корсет. Трещал полосатый канифас под сильной рукой герцогини. Локти отставив, туфлями шлепая, прошла Екатерина Иоанновна через комнаты сестрицы своей Прасковьи. В потемках налетела на латы кирасирские, в тишине дворца задребезжало «самоварное» золото доспехов.

– У, дьявол! – заругалась. – Иван Ильич, чего амуницию свою раскидал? Чуть ноги не поломала…

Под образом теплилась лампадка. Две головы на подушке рядом: генерала Дмитриева-Мамонова и сестрицы.

– Чего шумишь, царевна? – строго спросил генерал свояченицу.

– Караулы-то сменили? Не знаешь ли?

– То Салтыкова забота… он наверху!

Екатерина Иоанновна пошла прочь. Ударом ладоней (резкая!) распахнула двери детской опочивальни. А там, затиснутая в ворох засаленных горностаев и соболей, спала девочка – ее дочь. Елизавета Екатерина Христина, по отцу, принцесса Мекленбург-Шверинская, которую вывезла мать в Россию, когда от тумаков мужа из Европы на родину бежала, спасаясь…

Дикая выдернула девочку из постели, и та спросонок – в рев. Екатерина Иоанновна встряхнула ее над собой.

– Не реви, а то размотаю и расшибу об стенку! – сказала по-русски герцогиня-мать принцессе- дочери.

Девочка затихла. Держа ее на руках, прошла Екатерина Иоанновна в покои императрицы. Анна Иоанновна еще не спала, расчесывала длинные и густые волосы.

– А чего не почиваешь, сестрица? – спросила Анна.

Екатерина Иоанновна посадила дочь на колени императрицы.

– Не спим вот… обе! – соврала. – Все о тебе тревожимся. Как быть-то далее? Не знаешь ли – сменили караулы или нет?

– Семен Андреевич спроворит. Чай, мы с ним родня не дальняя. А на кого еще ныне мне положиться? Все продадут меня, а капитан Людвиг Альбрехт – никогда. Говорить-то что будешь, сестрица?

– Буду, – решилась Дикая герцогиня. – Ты на сородичей, Аннушка, не надейся. Эвон у Парашки в постели бугай лежит. Я ему: «Иван Ильич да Иван Ильич», а он рожу воротит… Ведомо ли тебе, что генерал