Она не знала, как ей было, когда она чувствовала его в себе. Было ли это наслаждением или, наоборот, болью? Она просто не успела понять… Она чувствовала его во всем своем теле – и чувствовала всего.

Теперь, когда все это было позади, ее охватило странное ощущение: как будто она была гнездом птицы этой ночью. А он был деревом, держащим ее на себе… Или она была каким-то вьющимся растением и обнимала его – и, может быть, его душили ее объятия?

Эти прихотливые, странные образы сменялись в Маринином сознании. Она разглядывала их медленно, как в детстве разглядывала картинки в старинной книге. И это не оставляло ей времени и сил, чтобы самой себе отвечать на единственный, по-настоящему волновавший ее вопрос: как же ей было с ним этой ночью?

Все тело у нее болело той ломящей болью, которая бывает после неожиданного физического усилия. И эта отчетливая боль, так же как и неотчетливые картинки, не давала вспомнить, что же все-таки чувствовало ее тело…

И что ей делать дальше?

Оставаться дома было просто невозможно: даже молчание комнаты мучило все тем же вопросом. И под холодными струями душа не стало легче, и ветер, ворвавшийся в открытое окно, не освежил горящего лица.

Когда Марина вышла наконец на улицу, солнце уже стояло высоко и по-летнему плавило асфальт. Марина вышла на Большую Бронную и направилась к Пушкинской площади.

Шумный скверик у «Макдональдса» был полон людей. Смеющиеся разноцветные дети катались на большой белой лошади, которая покорно бродила по периметру скверика – видимо, уже не ожидая от жизни ничего хорошего.

Тинейджеры громко хохотали, потягивая пиво и колу из пестрых банок, цыганята шумно просили милостыню; в горячем летнем воздухе солидно покачивался огромный воздушный шар с какой-то яркой рекламой.

Среди этого сытого и веселого шума Марина неожиданно почувствовала себя спокойнее. И вдруг поняла, что хочет есть. Да ведь она сутки уже не ела!

Окна в «Макдональдсе» были такие чистые, что казалось, будто их вовсе нет и люди сидят прямо на улице. К счастью, уже прошло то время, когда в этот незатейливый ресторан стояла огромная очередь; теперь Марина сразу вошла в прохладный зал.

Как ни странно, живя совсем рядом, она оказалась в «Макдональдсе» впервые. И ей почему-то понравился и неназойливый шум множества людей, и улыбчивые официантки, и столики вдоль прозрачных окон. Наверное, ей этого и надо было сейчас: возможности забыться, окунуться в раскованную, нерассуждающую жизнь и не думать о том, что так тревожило ее и смущало.

Она села у самого окна и, откусывая большой пестрый бутерброд, смотрела, как на улице важно раскланивается со смеющейся толпой потешная обезьянка в костюме-тройке. Биг-Мак показался ей вкусным и коктейль в огромном стакане – тоже. А главное, они были как-то сами собою, о них можно было не думать.

И она думала о другом – о чем-то спокойном, далеком, но каким-то непостижимым образом всплывающем в памяти именно сейчас, когда ей надо было разобраться в себе.

Она думала об отце. Вернее, об одном разговоре, произошедшем незадолго до его смерти. Это была обычная их вечерняя прогулка. Если не было вечером неожиданных больных, отец никогда не отказывал себе в удовольствии пройтись с дочерью по дороге, ведущей за поселок к лесному озеру.

И вот они шли поздним летним вечером по пыльной дороге и молчали. Но их молчание не было тягостным – наоборот, им было так легко вдвоем, что пустые слова казались лишними, и они говорили только то, что не могли не сказать друг другу.

Марина срывала придорожные ромашки и машинально обрывала на них лепестки.

В тот вечер она думала о матери. Вообще-то Марина редко думала о ней и даже стыдилась своей бесчувственности, зная, как сильно любил ее отец. Но для Марины мать была совершенно непредставимой, словно и не бывшей. Так, возвышенный, сияющий образ, мало отношения имеющий к жизни.

В доме было мало маминых фотографий: Марина знала, что бабушка почему-то не любила и не хотела фотографировать дочь. Все фотографии хранились в отцовском альбоме с широкими золотыми застежками, который Марина каждый раз открывала почти с благоговением. Было там несколько детских снимков – неясных, расплывчатых, сделанных захожим фотографом. На них среди других детей стояла светловолосая девочка – худенькая, невысокая. От остальных она отличалась только огромными глазами, которые выделялись даже на этих размытых фотографиях.

Был еще один детский снимок, сделанный в райцентровской фотостудии; на нем Маше было лет семь. Она сидела на большом дерматиновом диване и растерянно смотрела в объектив. Лицо у нее было испуганное, с каким-то застывшим выражением. Но глаза и здесь были необыкновенные, к тому же здесь их можно было рассмотреть яснее. Они занимали половину лица и освещали весь снимок таким немыслимым в обыкновенной девочке светом, от которого, кажется, должна была засветиться пленка.

Но больше всего Марине нравилась другая фотография – та, на которой мама была снята сразу после окончания школы. Наверное, она больше всего нравилась и отцу, потому что, увеличенная, висела на стене в его кабинете.

То сияние, которое чувствовалось даже в неудачном детском снимке, так мощно лилось здесь из распахнутых огромных глаз, что создавало ясный ореол вокруг юного лица. Этим сиянием определялась гармония всех материнских черт, с которыми Марина совсем не находила сходства у себя. От чудесного рассеянного света, льющегося из глаз, казалось, трепетали тонкие, чуть вьющиеся пряди, выбившиеся из косы.

– Пап, а мама вот такая и была? – спросила Марина, забыв, что они идут с отцом по пыльной дороге, а не сидят в его кабинете, напротив фотографии на стене.

Но он сразу понял, о чем она спрашивает.

– Такая, – ответил отец. – Но еще красивее. Даже не то что красивее, а… Мне трудно это назвать!

– Светящаяся? – спросила Марина.