для того, чтобы Аре мог писать на ней углем своей остав­шейся рукой. Аре охотно взялся за это и упорно трудился в течение долгого времени. Но левой рукой писать ему было тяжело, и в своей слепоте, он смеши­вал свои руны одну с другой, так что никто не мог понять, что он хочет сказать. В конце концов он рассердился, выбросил доску и уголек, и больше не стал пытаться.

Наконец Рапп и священник придумали лучший способ. Однажды, когда они сидели и скребли в затыл­ках, размышляя над этим делом, Рапп вырубил корот­кий деревянный брусок, выгладил и отполировал его и вырезал на его поверхности шестнадцать рун, боль­ших и четких, разделенных между собой глубокими выемками. Они вложили доску в руку Аре и попроси­ли ощупать ее, и когда он понял их намерения, было видно, что у него на душе полегчало. Ведь сейчас он мог касаться к букве за буквой, чтобы обозначать слова, которые хотел сказать, а отец Виллибальд си­дел рядом с ним со шкурой и ручкой и записывал слова, по мере того как Аре передавал их. Поначалу работа шла медленно и трудно, но потом Аре выучил расположение каждой буквы, и все были полны радос­ти и ожидания, когда на шкуре стали появляться разумные предложения. Каждый вечер священник зачитывал им то, что ему удавалось записать за день. Они жадно слушали, и через три недели была запи­сана вся история. Но первую часть ее, в которой говорилось, где спрятаны сокровища, он читал только Орму.

Я — несчастнейший из людей, потому что у меня отняли мои глаза, язык, правую руку и сына; которого убил казначей императора. Но я могу назвать себя также и самым богатым, потому что я знаю, где спря­тано Болгарское золото. Я скажу вам, где оно лежит, чтобы мне не умереть с этой тайной в груди, а ты, священник, передай это моему брату, но больше ни­кому. Он потом сам решит, хочет ли он, чтобы об этом узнали другие.

На реке Днепр, там где великий волок пролегает рядом с порогами, сразу же под третьим порогом, если идти с юга, на правом берегу между могильным хол­мом патцинаков и маленькой скалой на реке, на кото­рой растут три розовых куста, под водой, в узеньком проходе в скале, сокрытое под большими камнями, где поверхность скалы выступает — там лежит Болгарское золото, и одному мне известно это место. Столько золота, сколько могут унести два сильных человека, лежит там под водой в четырех маленьких сундучках, опечатанных императорской печатью, а также и серебро в пяти мешках из шкур, и мешки эти тяжелые. Эти сокровища принадлежали болгарам, которые украли их у многих богатых людей. Потом они стали принадлежать императору, а у него их украл его казначей, Теофилус Лакенодрако. Затем они стали моими, и я спрятал их там, где они лежат сейчас. Я расскажу тебе, как все это произошло. Когда я впер­вые попал в Миклагард, то поступил в императорскую охрану, как многие норманны делали до меня. Там служило много шведов, датчан, норвежцев, а также из Исландии, которая находится далеко в Западном море. Работа хорошая, оплата тоже, хотя я прибыл слишком поздно, чтобы участвовать в разграблении дворца, когда умер император Иоанн Зимиспес, а грабеж был хороший, о нем еще и сейчас часто вспоминают те, кто принимал в нем участие. Там существует древний обычай, согласно которому, когда умирает император, его телохранителям позволяется грабить дворец. Я многое могу рассказать тебе, священник, но буду го­ворить только о том, что необходимо знать, потому что это тыканье в доску утомляет меня. Я долго служил телохранителем, стал христианином и женился. Жену звали Карбоносина, что означает «с бровями, черны­ми, как уголь», и она была из хорошей семьи, согласно византийским понятиям, поскольку ее отец был бра­том жены второго гардеробщика трех королевских принцесс.

Ты должен знать, что в Миклагарде вместе с им­ператором Василием, у которого нет детей, правит также Константин, его брат, которого тоже называют императором. Но истинный император — Василий. Это он правит страной, подавляет мятежи и каждый год воюет с болгарами и арабами, а Константин, его брат, сидит во дворце и играет со своим казначеем, придворными и евнухами, которые толпятся вокруг него. Когда кто-нибудь из них говорит ему, что он так же хорош, как и его брат, даже лучше, он бьет того, кто говорит, своей маленькой черной палкой с золотым орлом на ней, но удар этот всегда несильный, а гово­ривший впоследствии всегда получает богатые дары. Он — жестокий человек, когда не в настроении, еще хуже — когда он пьян.

Именно он является отцом трех принцесс. Им внушается, что они самые великие на земле после самих императоров, поскольку они — единственные дети императорских кровей. Их зовут: Евдокия, ко­торая горбата и искалечена сифилисом и которую они скрывают, Зоя, одна из самых красивых женщин, которая охотно путалась с мужчинами с юных лет, и Феодора, слабая умом и набожная. Они не замужем, поскольку нет в мире человека, достойного стать их мужем, как говорят императоры, что постоянно рас­страивает Зою.

Мы, охрана, попеременно то ходили на войну с императором Василием, то оставались во дворце с Константином. Я многое помню и расскажу тебе, но рассказ продвигается медленно, и я сейчас расскажу о моем сыне.

Моя жена звала его Георгием и так и окрестила его. Я был в походе с императором, когда он родился. После своего возвращения я за это избил ее кнутом и дал ему имя Хальвдан, хорошее имя. Когда он подрос, то был известен под обоими именами. С ней и с другими он разговаривал на греческом языке, кото­рый там используют женщины и священники, но со мной он говорил на нашем языке, хотя его он выучил медленнее. Когда ему было семь лет, моя жена объ­елась мидиями и умерла, и я больше не женился потому что плохо жениться на иностранке. Женщины в Миклагарде неважные. Как только выходят замуж становятся легкомысленными и ленивыми, а рождения детей старят их и делают непослушными. Когда их мужья пытаются укротить их, они с воплями бросаются к священникам и епископам. Они не похожи на наших женщин, которые все понимают и энергично работают, и которых роды делают мудрее и красивее. Таково было мнение всех норманнов, служивших в охране. Многие из нас меняли жен каждый год и всеравно были недовольны.

Но сын был моей радостью. Он имел хорошую фигуру и быстрые ноги, был находчивым и веселым Ничего не боялся, даже меня. Он был таким, что женщины на улице оборачивались, чтобы посмотреть на него, еще когда он был маленький, и еще быстрее стали оборачиваться, когда он возмужал. В этом было его несчастье, но ничего поделать было нельзя. Сейчас он мертв, но редко я не думаю о нем. Все, о чем я мог думать — это о нем и о Болгарском золоте. Оно могло стать его, если бы все было хорошо.

Когда умерла жена, сын проводил много времени с ее родичами, гардеробщиком Симбатиосом и его женой. Они были старые и бездетные, потому что гардеробщик, как и положено работающему в женских покоях, был евнухом. Однако он был женат, как это часто делают евнухи в Византии. Он и его жена побили Хальвдана, хотя и называли его Георгием, и когда я уходил с императором, они заботились о нем. Однажды я возвратился из похода и увидел, что старик плачет от радости. Он рассказал мне, что мой сын стал для принцесс товарищем по играм, особенно дляЗои, что они с Зоей уже подрались, выявив, что одинаково сильны, хотя она была на два года старше его. Хотя они и подрались, но Зоя сказала, что пред­почитает его в качестве товарища племяннице митро­полита Льва, которая падает на колени и ревет, когда кто-нибудь рвет ее одежду, и сыну камергера Никефоро, у которого заячья губа. Сама императрица Елена, сказал он, погладила мальчика по голове, назвала его волчонком и сказала ему, чтобы он не таскал за волосы Ее Императорское Высочество Зою, когда та обижает его. Посмотрев на императрицу, мальчик спросил, когда можно таскать. При этих словах импе­ратрица громко рассмеялась, что, сказал старик, было самым счастливым моментом в его жизни.

Все это детские забавы, но вспоминать о них — это одна из немногих радостей, оставшихся у меня. Со временем все изменилось. Я не пересказываю всего, это заняло бы очень много времени. Но примерно пять лет спустя, когда я командовал отрядом личной стра­жи, Симбатиос вновь пришел ко мне в слезах, но на этот раз плакал он не от радости. В тот день он зашел в самую дальнюю гардеробную, в которой содержа­лись наряды для коронации и которую редко кто посещал, чтобы посмотреть, нет ли там крыс. Вместо крыс он обнаружил там Хальвдана и Зою, игравших вместе в новую игру, в игру, один вид которой испугал его страшно, на постели, которую они соорудили из коронационных нарядов, вытащенных из шкафов. Когда он появился и стоял, не в силах вымолвить слова, они схватили свою одежду и скрылись, оставив коронационные платья, пошитые из пурпурного шелка Китае, сильно измятыми, так что он не знал, что Делать. Он отгладил их, как сумел, и сложил обратно в сундуки. Если об этом узнают, сказал он, его может ждать только одно — он лишится головы. Хорошо еще, что императрица была больна и лежала в постели, поэтому все придворные находились в ее комнате и у них не было времени подумать о чем-то другом, это и было причиной, что принцессу не так тщательно охраняли, как обычно, и она смогла использовать эту возможность, чтобы совратить моего сына. Нет ника­ких сомнений, сказал он, что вина лежит целиком на ней, поскольку никто не подумает, что мальчик на тринадцатом году имеет такие мысли. Но случивше­гося не изменить, и он считает это самой большой неудачей в своей жизни.

Я рассмеялся над его рассказом, подумав, что маль­чик вел себя как истинный сын своего отца, и поста­рался успокоить старика, сказав ему, что Хальвдан слишком молод для того, чтобы наградить принцессу Зою маленьким императором, как бы они ни стара­лись, сказал также, что даже если коронационные платья и помялись, то вряд ли им нанесен серьезный вред. Но старик продолжал рыдать и стонать. Он сказал, что жизнь всех нас в опасности — его, его жены, моего сына и моя собственная — потому что император Константин прикажет немедленно всех нас казнить. Никто, сказал он, не может предположить, что Зоя была напугана тем, что ее застали с Хальвданом, потому что ей уже было полных пятнадцать лет, а темпераментом она скорее напоминала горящего дьявола, чем краснеющую девственницу, так что мож­но не сомневаться, что она вскоре снова начнет эту игру с Хальвданом, поскольку он — единственный, кому разрешается общаться с ней, кроме женщин и евнухов. Со временем все обязательно раскроется, итогда принцесса Зоя получит взыскание от епископа а Хальвдана и всех нас убьют.

По мере того как он говорил, я начал испытывать страх. Я подумал обо всех тех людях, которых я видел и которые были искалечены и убиты за омрачение императорского настроения в течение тех лет, что я служил в охране. Мы послали за сыном и стали ругать его за то, что он сделал, но он сказал, что ни о чем не жалеет. Это был уже не первый раз, сказал он, и он — не ребенок, которого надо совращать, но знает о любви не меньше Зои. Я понял, что теперь их ничем не разлучить и что если этому позволить продолжать­ся, то катастрофа постигнет всех нас. Поэтому я запер его в доме гардеробщика и пошел позвать главного офицера охраны.

Его звали Захариас Лакенодрако, он имел титул Главного Меченосца, который очень почитаем среди византийцев. Это был высокий, почтенного вида ста­рик с красными и зелеными алмазами на пальцах, мудрый человек и умелый оратор, но хитрый и злой, как и все, кто занимает высокие посты в Миклагарде. Я смиренно поклонился ему, сказал, что я несчастлив в охране и попросил разрешения провести оставшиеся годы службы на одном из императорских боевых кораблей. Он подумал над этой просьбой и счел ее трудновыполнимой. В конце концов он сказал, что, может быть, и сможет мне помочь, если я, в свою очередь, окажу ему небольшую услугу. Он желает, сказал он, чтобы архимандрита Софрона, исповедника императора Константина, хорошенько избили, потому что тот — его злейший враг и последнее время наго­варивает на него императору за его спиной. Он не хочет, добавил он, никакого кровопролития, так что я не должен пользоваться никаким острым оружием против архимандрита, а просто хорошей палкой, кото­рая пойдет ему на пользу. Он сказал, что сделать это лучше всего за дворцовым садом после того, как вече­ром он выедет от императора и поедет домой на своем белом муле.

Я ответил, что я уже долгое время христианин, что избиение священника будет большим грехом для меня. Но он по-отечески урезонил меня, объяснив, насколь­ко я не прав в своих опасениях. «Ведь архимандрит,— сказал он, — еретик и смешивает две природы Христа, что и является причиной нашей ссоры. Так что побить его — богоугодное дело. Но он — человек опасный, ты умно поступишь, если возьмешь себе в помощь еще двоих. Потому что прежде, чем стать монахом, он был предводителем разбойников в Анатолии и до сих пор способен легко убить человека ударом кулака. Только сильные люди, такие, как