В Яссы с пятью казаками охраны прибыл с письмом гетмана Хмельницкого толмач Георгий.

«Сын мой, Тимош, незнатного происхождения, — писал Богдан, — но гораздо лучше добиться звания самому, чем получить от предков. А впрочем, если Вашей милости неугодно породниться со мной добровольно, то я заставлю силой».

— В погребе сгною! — закричал Василий Лупу на Георгия и на казаков. — Взять их!

Охрана господаря окружила посланцев.

— Дозволь, великий государь, передать тебе весть от себя лично, — поклонился господарю толмач Георгий. — Твоя милость не помнит, но я жил в твоем дворце, и я желаю добра молдавскому народу. Мой молодой господин, Тимош Хмельницкий, с казаками и татарами уничтожил гетмана Калиновского и его армию и ныне идет на Яссы.

Господарь быстро глянул на логофета Стефана Георгия, замахал руками на стражу:

— Да что вы взялись пугать наших гостей! А ты, посланец, ступай на двор, где остановился, и жди ответа.

Известие было ошеломительное: на Калиновского Лупу надеялся, как на стену, а стена рухнула от первого же толчка.

Тотчас был собран совет.

— У нас три тысячи наемников, — говорил совету Лупу, — мы может собрать свою молдавскую армию. Мы пошлем гонцов к моему зятю Янушу Радзивиллу — гетману литовскому.

Бояре слушали господаря, глядя в пол, а выслушав, вытолкнули дать ответ его собственного племянника. И тот сказал:

— Дядя, ты же знаешь: Радзивилл не успеет с помощью. Молдавское войско ненадежно, а наемники против казачьих и татарских орд не продержатся и трех часов.

— Так вы хотите, чтоб я отдал дочь мою, княжну, красавицу, за полуграмотного рябого казака? И это говоришь ты, обласканный мною сверх всякой меры?

— Это не я решил, — сказал племянник, не глядя господарю в глаза, — этого хотят все они.

Господарь обвел глазами бояр. Его взор был строг и пронзителен.

— Я не отдам казаку Роксанду.

— Тогда они изберут себе другого господаря, — сказал логофет.

— Уж не тебя ли, Стефан Георгий? — воскликнул Лупу, стоя у трона и оглаживая руками герб Молдавии. — Что ж, иного выхода у меня нет. Бери, логофет, перо. Я продиктую мой ответ долговязому сыну гетмана. Пиши: «Беллона, богиня войны, не ходит в дрyжках. Неприлично тебе являться на свадебный пир с таким множеством невежливых кавалеров. Отпусти татар, оставь дома в Украине беспокойные казацкие купы, уговори батька не приближаться к границам Молдавии и приезжай с Богом в сопровождении домашней свиты».

Опять позвали во дворец толмача Георгия, спросили вежливо:

— Не велел ли что от себя передать сын гетмана Тимофей Хмельницкий?

— Тимош Хмельниций наказывал сказать вашей господарской милости, что свадьбу их милость придет играть на Петра и Павла. Гетман с сыном придут в Ямполь, а ваша господарская милость с дочерью должна прибыть в город Сороки.

— Моя дочь в Истамбуле! А свадьбу надо устроить со всей пышностью, каковой достойны витязь Тимош Хмельницкий и моя дочь Роксанда, о красоте которой говорит весь мир. Такую свадьбу можно устроить только в Яссах.

И начались тут скачки между столицей молдавского господаря и ставкой Богдана Хмельницкого, осаждавшего Каменец.

23 июля 1652 года Собор русских иерархов избрал на патриарший престол новгородского митрополита Никона. Депутаты Собора, митрополиты и бояре, посланные к Никону с радостным сообщением, на новгородское московское подворье вернулись в великом смущении: Никон от патриаршества отказался.

Тотчас были посланы другие люди, близкие государю и Никону, но и эти вернулись одни. Ответ Собору у новгородского митрополита был смиренный: он-де неразумен и не по силам ему пасти словесных овец Христовых.

И тогда повелел царь и великий князь Алексей Михайлович привести Никона в Успенский собор силою.

Толпа, залившая площадь перед собором, качнулась и раздалась от одного только счастливого мальчишьего возгласу: «Идет!»

— Дай, Господи! Дай, Господи! — со слезами на глазах молились люди старые и молодые, словно только Никон мог спасти мир от греха, одарить царство святой благодатью.

Митрополит шел, опустив плечи и голову, а все едино — высок, громаден. Лицом бел от жестокого поста, суров, недоступен, ибо не о суете мирской были помыслы его, но о божеском, вечном. Он шел, тяжко наступая на землю, будто нес на плечах само небо. И небо тоже было в тот день тяжело от стоглавых башен облачного города.

Поднявшись на ступени соборной паперти, Никон поклонился царю в ноги, прошептав:

— Прости меня, государь, и отпусти!

— О великий святитель, не оставляй нас одних! — воскликнул Алексей Михайлович, плача и поднимая Никона с колен. — Молим тебя, всем миром молим!

И, воздевши руки к небу, опустился на колени перед Никоном, и весь народ, стоящий на площади, перед собором, пал на землю. И волна сего поклонения покатилась по Кремлю, и люди, стоящие за стенами, на Красной площади, тоже попадали на колени и тоже плакали, хоть и не знали, с чего бы то?

Видя столь необычайное смирение в людях, Никон не смутился, но, распрямясь грудью и подняв голову, сказал непреклонно:

— Благочестивейший государь, честные бояре, освященный Собор и все христоименитые люди! Мы, русский народ, евангельские догматы, вещания святых апостолов и святых отцов и всех вселенских семи соборов приемлем, но на деле не исполняем. Если хотите, чтоб я был патриархом, то дайте слово ваше и сотворите обет в святой соборной и апостольской церкви перед Господом и спасителем нашим Иисусом Христом, и перед святым Евангелием, и перед пречистою Богородицею, и пред святыми его ангелами, и перед всеми святыми — держать и сохранять евангельские Христовы догматы, правила святых апостолов, святых отцов и благочестивых царей законы! Обещайте это не ложно! И нас послушати обещайте во всем, яко начальника и пастыря и отца крайнейшего! Коли дадите такой обет, то и я, по желанию и по прошению вашему, не могу отрекаться от великого архиерейства.

И пошел с царем и всеми чинами в Соборную церковь, и было там наречение нового патриарха.