торговле опиумом.
– Как?..
– А вот так! И меня взгрели: «Это ты его в полицию устроил!» Скажите спасибо, что не уволили. А впрочем, черт с ними – пусть увольняют… Я сыскное агентство открою: ревнивцев на этом свете хватает, без клиентуры не останусь.
Ада терзала шейный платок: вот, значит, откуда у Феликса деньги.
Коллор ругал его на чем свет стоит:
– Я этому сукину сыну верил как самому себе. Вот, думал, нашел человека – одного на миллион…
– Я могу повидаться с Феликсом? – перебила Ада.
Коллор в удивлении посмотрел на нее:
– Вы же ему никто.
– Я невеста.
– О господи… Вашего Феликса посадили в одиночку. У нас новый начальник, и он хочет устроить показательную порку – чтобы все знали, что с ним шутки плохи.
– И ничего нельзя сделать?
Коллор нахмурился:
– Главное, чтобы Феликса судили до того, как собрание налогоплательщиков вернет Смешанный суд китайцам.
– В смысле? – не поняла Ада.
– На территории Международного поселения дела лиц без гражданства рассматривает Смешанный суд. Китайские судьи там только для декорации сидят, все решает иностранный эксперт-консультант, и, разумеется, к белым людям он относится снисходительней. Но Смешанный суд скоро передадут китайцам – это было одно из условий прекращения забастовки.
– И что тогда? – ахнула Ада.
– По закону торговцам наркотиками полагается смертная казнь. И китайский судья уж наверняка отыграется на белом человеке.
2
Клим, единственный из всех, не жалел Тамару, не считал своим долгом развлекать ее и совершать все те ритуальные действия, которыми окружают неизлечимо больных.
У него были любопытные птичьи глаза, птичья живость и любовь к праздничной трескотне. Он приносил с собой не цветы и книги, не все эти госпитальные подарки, а пропитанный талантом и энергией воздух.
Клим привез Тамару на станцию, до потолка заполненную фантастическими приборами. Он был здесь правителем. Бойко переговаривался по-китайски с техниками, гонял охрану за пирожками, писал новые скетчи, грыз карандаш или бездумно, по привычке, жонглировал яблоками, принесенными секретаршей. Когда он включал микрофон, работники собирались перед стеклом, отделявшим эфирную от коридора, и с нетерпением ждали веселья.
Даже хозяин станции, толстый дон Фернандо, втягивался в этот карнавал.
– Герой! – кричал он, потрясая очередной газетой с хвалебной статьей. – Я люблю тебя, чтоб ты знал!
Поначалу эфиры доводили Тамару до животного озноба. Клим в наушниках сидел рядом и делал ободряющие знаки.
Дикое чувство: перед тобой микрофон, провода, пюпитр с текстом, но ты не знаешь, сколько тысяч людей собрались сейчас перед раструбами радиоприемников. А может, и нет там никого, и все это – даром потраченные нервы.
В первый раз Тамара пересказала историю, услышанную от Тони. Один из его товарищей по волонтерском полку заснул в церкви во время вечерней службы. Ночью пробудился – двери заперты. Стал кричать:
– Эй! Откройте!
Пришел сторож:
– Кто там?
– Это я, Сен-Люк! – Фамилия у него была такая.
Сторож подумал, что это Святой Лука объявился в церкви. Помчался по улице:
– Вставайте! Все вставайте! Там в храме явление чуда Господня!
Домой Тамара ехала триумфатором. Дети встретили ее, наперебой начали поздравлять. Даже скептик Тони и тот расчувствовался:
– Ты не представляешь, как я горд!
В Берлине между СССР и Германией был подписан договор о ненападении и нейтралитете.
В Париже Коко Шанель представила миру маленькое черное платье – «униформу для женщин со вкусом». Черный цвет более не являлся символом траура.
В Лондоне Джон Байрд продемонстрировал журналистам первую телевизионную систему, которая могла передавать движущиеся изображения.
В Шанхае у Тамары Олман появился новый друг.
Они с Климом сразу стали откровенничать. Обсуждали новости, радио, Нину Васильевну: Тамара – серьезно, Клим – с усмешкой. Она диву давалась: как Нина Васильевна могла не любить своего мужа? Иметь такое сокровище и совершенно не ценить его?
– Она пыталась – ничего не вышло, – отозвался Клим. – У нее другое представление о сокровищах.
– Деньги?
Он покачал головой:
– Неопалимость. Моя жена – Неопалимая Купина. Она постоянно горит, постоянно проигрывает – и никогда не сгорает. А я не могу, обжегшись, совать руки в печку. Если у меня что-то не выходит, я начинаю жалеть себя, думать, что у меня нет способностей… У Нины упорства, как у дятла, она не боится потерь. Ей бы хотелось, чтобы я добивался ее после всего, что между нами произошло. Она сама всегда так поступает: Даниэль Бернар ее отверг – наплевать, зайдем с другой стороны. А мою гордость она считает слабостью – вроде ширмы, которой я прикрываю неспособность возрождаться из пепла. И скорее всего, она права.
– Вы ее любите? – спросила Тамара.
Клим едва заметно двинул плечом:
– Вероятно.
– И на что-то надеетесь?
– Нет.
Тамара смотрела на своего друга – ироничный жизнелюб, сильный, добрый, верный. Такие, как он, не должны быть несчастными. И все-таки вот оно – скрытый надлом, усталое неверие, что может быть по-другому. Он принял поражение и решил, что на самом деле у него все хорошо, как у миллионов нелюбимых мужчин, у которых есть дети, работа, газета и чашка кофе по утрам.
А Нина Васильевна к Тамаре больше не приходила.
3
Коллор похлопотал, и Аде разрешили увидеться с Феликсом. На свидание она пошла с Митей. Ночью ей приснился сон, что ее не выпустили из тюрьмы и посадили за соучастие. Защитник из Мити никакой, но с ним все же было спокойнее.
Тюремная ограда, скорбная очередь перед зарешеченным окном, солдаты, колючая проволока. Ада шла со сдавленным сердцем; когда ворота закрылись за ней – вздрогнула всем телом.
Ее отвели в комнату с синими стенами. Охранник, пожилой коротконосый ирландец,
