моря, обратно будет вернуть не так-то просто. Скорее всего, по выходе из дока всё придётся начинать заново, готовя к походам лодку и пестуя по сути новорожденный экипаж.

Вскоре забот Непрядову прибавилось. Минувшей осенью он поступил в заочную военно-морскую академию, и вот теперь близилось время экзаменационной сессии, к которой надо было подготовиться. Злые языки эту академию прозвали «дубами». Во-первых потому, что главный корпус её действительно размещался в старинном парке, где ещё с петровских времён росли могучие дубы. И потом, учились в ней, своего рода, переростки, которые по причине возраста, либо из-за крайней занятости и необходимости флоту в своё время не были отпущены командованием на очное обучение. Прежде Егор в сутолоке корабельных буден не слишком-то задумывался над тем, что пора бы и ему позаботиться о втором, академическом дипломе, без которого нечего было рассчитывать на продвижение по службе. Друзья советовали ему не тянуть с этим делом, он же долгое время попросту отмахивался, полагая, что и так на флоте проживёт. Когда же одумался, то оказалось, что время для очной учёбы было упущено. Поэтому ничего не оставалось, как поступать на заочное отделение, в эти самые «дубы». Поскольку лодка стояла в ремонте, со временем для занятий не было особых проблем. Егор мог пользоваться в академии богатой лабораторной базой, различными методичками, библиотекой.

И вот как-то само собой пришла тема, которую он начал разрабатывать в качестве собственного реферата. Это была методика ракетно-торпедных атак в критических ситуациях. В личных записных книжках у него накопилось немало интересных данных, мыслей и наблюдений. Теперь же всё это предстояло систематизировать, сопровождая теоретическими расчётами и выкладками.

Постепенно Егор осознал, что академия «в дубах» стала ему надёжной опорой, да и сама жизнь от этого делалась интересней и богаче. Но главное приобретение состояло в том, что к нему снова начал возвращаться душевный покой и уверенность в себе. Работая над рефератом, он видел перед собой цель, которая многого стоила, позволяя утвердиться в жизни уже в новом качестве.

Бывая у Кати в клинике, Непрядов подробно рассказывал теперь ей о всех своих сокровенных замыслах и надеждах, которые возлагал на свой реферат. Она по-прежнему слушала его отрешённо и молча, глядя в потолок. Он ставил вопросы, которые могла ему задать Катя, интересуясь его делами, и сам же отвечал на них. А она всё молчала и слушала его, как бы не слыша.

Когда Катю, наконец, выписали из клиники и привезли домой, Егор не прекратил своих разговоров с таким видом, будто она продолжала беседовать с ним. И неважно, что говорил только он, а она по- прежнему молчала. Теперь Непрядов почти всякий вечер, как только бывал свободным, усаживал жену в коляску, укутывал ей ноги тёплым шерстяным пледом и вывозил на воздух. Вдвоем они по долгу и не спеша гуляли по набережной. Катя безмолвно, с гнетущей тоской глядела на Неву. Егор всё так же беседовал с ней. Иногда к ним присоединялся Стёпка. И они уже втроём прогуливались напротив своего дома до тех пор, пока Светлана Игоревна не выходила на балкон и не принималась звать их домой.

Впрочем, в душе Непрядов уже начал сомневаться, не вызывает ли он раздражение у жены своей настойчивой болтовнёй? Быть может, ему стоило бы помолчать и не тревожить Катину душу. У нее же все силы уходили на то, чтобы бороться со своим недугом. Непрядов не мог не видеть, какими страданиями полнились большие, по-прежнему прекрасные глаза его любимой, когда он со всей осторожностью поднимал её на руках, чтобы пересадить в коляску или перенести на тахту. Он сам чувствовал Катину боль настолько, что кричать хотелось вместо неё. Она же терпела.

В таких вот хлопотах и заботах дни шли за днями, и Непрядову начинало казаться, что теперь так останется навсегда. Не в его силах было уже что-либо изменить. Утешением оставались дедовы слова, сказанные при последнем их расставании. «Отвергни себя и возьми свой крест, — вещал дед. — Вот два условия, чтобы следовать за Христом. И тогда самоотрешение становится утверждением самого себя». Непрядов ничуть не сомневался, что до конца сдержит своё слово, данное Кате в пору их юности: «что бы ни случилось в жизни, никогда не расставаться». И вот случилось… Только, самоотвергаясь, он ни о чём не жалел. Это было нормальным состоянием его непрядовской души, не предполагавшей ничего иного, кроме осмысленной жертвенности ради любимого человека.

В бригаде про Непрядова не забыли. Зимой его трижды вызывали на Севера, чтобы он смог на какое-то время сходить в море, подменяя уходивших в отпуск либо заболевших командиров других лодок. Сам Егор таким переменам был конечно же рад, хотя каждый раз дни считал до своего возвращения в Ленинград, где его ждал сильно поредевший собственный экипаж и своя семья, которой он всеми силами и помыслами жаждал быть надёжной опорой.

Как-то в начале марта, когда Непрядов вернулся домой после своего очередного вояжа на Севера, он решил по обыкновению прогуляться вместе с женой по набережной Невы. Привычно пересадил её из кресла в коляску, потеплее одел и покатил к лифту, чтобы спуститься на первый этаж. И на лестничной площадке ему вдруг показалось, что Катя после долгих месяцев полнейшей немоты и отрешённости, впервые осмысленно взглянула на него. Сперва Егор этому не поверил, решив, да мало ли что в потёмках этажа может померещиться. Подумал даже, что надо бы там лампочку поярче вкрутить, как только вернётся с прогулки.

От подъезда своего дома, увенчанного массивным навесом из металла и стекла, Непрядов пересёк улицу и покатил коляску по набережной вдоль повеселевшей Невы. Светило яркое солнце, слегка даже припекало. С речного простора веяло по-весеннему свежим ветерком. Редкие машины проносились по мостовой, разбрызгивая оттаявшую слякоть и разбавляя воздух сладковатой бензиновой гарью. В этот ранний час набережная выглядела пустынной, и Непрядов без стеснения, в полный голос принялся разговаривать с женой, обстоятельно рассказывая, как он ходил в моря на этот раз и как скучал по дому, по ней и по Стёпке.

Вдруг она слегка повернула к нему голову и отчетливо произнесла:

— Егор, ты же совсем не о том говоришь…

От неожиданности Непрядов даже перестал толкать перед собой коляску и застыл на месте. На какое-то время он и сам потерял дар речи, изумлённо глядя на жену.

— Что ты сказала?.. — спросил, будто не веря собственным ушам.

— То, что слышишь, — снова сказала она негромко и внятно, словно не было долгого молчания, так изматывавшего душу всем её родным и близким. — Я же всё вижу и чувствую, как тебе тяжело со мной.

— Да нет же, коляска совсем лёгкая, — пробовал Егор отшутиться.

— Но я прошу, я требую, — продолжала она. — Оставь меня, совсем оставь.

— И долго же ты, милочка, над этим думала? — строго спросил Егор.

— Поверь, нам обоим станет только легче, — настаивала она. — И не надо себя обманывать, будто я нужна тебе такая вот…

— Да?! — повысил голос Егор и вдруг показал жене фигу. — На вот! Не дождёшься.

И от такого грубоватого, искреннего гнева Катя сама уже пришла в замешательство. Глаза её ещё больше округлились. А потом она слегка, уголком губ улыбнулась, всё понимая. Догадалась, что сама говорит совсем не то, что надо. Ведь муж оставался прежним, каким она всегда знала его, и другим он быть просто не мог.

Егор снова двинул коляску вперёд, не переставая хмурить брови и гневаться на жену.

— Извини, Катерина свет Тимофевна, но ты просто симулянтка, — уже смягчившись, и с юморком отчитывал он жену. — Все в доме из-за неё с ума сходят, а она, видите ли, позволяет себе такую роскошь, как ни с кем не разговаривать, — и совсем расхрабрившись, посулил. — Знай, как только встанешь на ноги, так я тебя…

При этих словах Катя недоверчиво, с болью в глазах глянула на мужа.

— А ты встанешь, встанешь. Это я тебе обещаю, — поторопился заверить Егор. — Вот тогда уж не взыщи: отшлепаю тебя как маленькую ладонью по «сахарнице», чтоб в другой раз глупости не говорила.