И только сейчас Егор заметил, что дед, как бы от всего отрешённый, сидел на лавке в изголовье правнука и покрывал его лобик своими сморщенными ладонями.

Прежде чем приступить к делу, отец Илларион скороговоркой прочитал «Отче наш», покрестился. И только после этого взял в руки скальпель. Операция началась.

Непрядов терпел, сколько мог. Потом заметался по кухне, никак не находя себе места. Мучения и боль сына он воспринимал как свои собственные. Казалось, вот-вот мальчишка вскрикнет, не выдержав страданий. И это явилось бы для Егора страшнее самой лютой пытки. Однако дед продолжал застывшим изваянием сидеть на лавке, не отнимая ладони от Стёпкиной головы. И мальчик молчал.

«Как он там? — терзался Егор сомнением. — Ведь и не всякому взрослому человеку такую открытую боль дано вытерпеть. А ведь это обыкновенный малыш». И почему-то хотелось, чтобы сын хотя бы разок вскрикнул — всё было бы ему легче. А он молчал и молчал.

«Да живой ли он там?!» — опять сомневался Егор, со страхом заглядывая в горницу и пытаясь хоть что-то понять.

Неожиданно замигал и начал меркнуть электрический свет в абажуре, что висел над столом.

— Лампу! Свечей! — тотчас потребовал отец Илларион.

Егор с Тимошей принялись ладить кругом стола свечи и чиркать спичками.

А в это время, как назло, свет окончательно погас.

— Да что у вас там, руки отвалились? — сердито прикрикнула Лида, поторапливая суетившихся рядом мужчин. — Больше света!

Подняв над головой керосиновую лампу, Непрядов осторожно приблизился к столу. Со страхом и смятением он увидал недвижно распростёртое маленькое тельце сына, дороже которого ничего не было на свете. Брюшная полость вскрыта. В капельках крови проступали сплетения кишок. И защемило, заныло у Егора сердце, будто его самого собирались кромсать скальпелем. Но было ощущение того, что теперь уже хоть что-то зависит от него самого. Дрожащей рукой Непрядов продолжал удерживать лампу, наклоняя её, по мере необходимости, в разные стороны, куда указывал врачевавший монах.

А снежный буран ломился в окна с такой неистовой силой, словно задался целью всему и вся помешать. Оконные рамы содрогались, на чердаке скрипели стропила, а в печной трубе по-прежнему паскудно выл поселившийся там демон.

Напряжение было таким, что Непрядов уже сам боялся, как бы у него не онемели руки и не начали бы подгибаться колени. Усилием воли он заставлял себя стоять, не шелохнувшись, лишь бы не иссяк этот тусклый источник света, от которого теперь во многом зависела жизнь его сына.

Наконец, как из запредельного пространства, до Егоровых ушей дошёл вещий голос:

— Всё. Теперь несите его на кровать.

— Как все? — будто не веря этому переспросил Егор.

— Да вот так, всё. И ничего более того, — подтвердил монах. — С этой минуты лишь на одного Господа уповать будем.

Лида взяла туго перебинтованного Стёпку на руки и бережно понесла его в угол горницы. И в это мгновенье мальчик впервые слабо простонал. Все всполошились. Но дед снова наложил на лобик правнука свою иссушённую десницу, и тот опять послушно затих. Долго сидел старик на кровати рядом со Стёпкой, бормотал молитвы, крестился. А правнук уже спал спокойным, тихим сном, и дыхание у него становилось глубоким и ровным, как это бывает лишь в десять лет, когда вся жизнь впереди.

Попрощавшись, Тимоша с Лидой стали собираться домой. Непрядов вышел проводить их на крыльцо. Посвечивая фонарём, он глядел, как свояк отвязывал поводья, снимал попону и как разворачивал застоявшегося и озябшего конягу.

— Завтра, с утречка, буду у вас, — крикнула на прощанье Лида, усаживаясь рядом с братом на розвальнях.

Тимоша огрел мерина кнутом. Тот взыграл, полозья скрипнули, обозначая ход, и вскоре одиночная упряжка будто канула в предвечерней белёсой мгле. А буран ярился, и конца ему не было видно.

Отца Иллариона Егор застал на кухне. Монах, ещё больше ссутулившись, устало оттирал под рукомойником свои ладони. Вода в отстойном ведре была красной.

Егор приблизился, услужливо предлагая чистое вафельное полотенце. Терпеливо ждал, что скажет монах. Но тот молчал, продолжая громыхать штырём рукомойника.

— Простите меня, Елисей Петрович, — сказал, наконец, Егор, мучительно пересиливая ощущение собственного стыда и неловкости перед этим старым человеком.

— Бог простит, Егор Степанович, — тихо ответил монах.

Непрядов страдальчески вздохнул, подавая ему полотенце.

— Хотите, я на колени перед вами встану? — вдруг сказал, отчаявшись.

Повернувшись, монах силой упредил Егорово желание, крепко ухватив его за плечи.

— Это совсем не гоже, командир! — И право же, я совсем не стою того, чтобы передо мной так-то вот… Это я, раб Божий, должен стоять на коленах. Перед мальцом должен стоять, — сказал он, возвращая полотенце. — Ну, да ты меня сейчас всё равно не поймешь.

— Тяжко мне, отец, — повинно произнёс Егор. — Понимаю, что нет мне теперь перед вами прощенья. Потому что в ваших глазах — гнида я редкостная.

— Ну, ну! Успокойся. Это уже слишком. Вины за тобой никакой нет, а потому и каяться передо мной не в чем. А что всуе сказано, так ведь не со зла. Разве ж я не понимаю? — и уже деловым тоном спросил. — Вот что, человече: коньячку чуток не осталось ли у тебя там ещё?

— Так точно! — радостно воспрянул Егор. — Ещё непочатая бутылка.

— Тогда наливай, Егор свет Степанович. Грешить, так грешить, — и добавил, виновато косясь на образа. — Прости нас, Господи: не токмо ведь пьём, наипаче лечимся…

И улыбнулся Егор, просветлев набухшими было от слёз глазами.

Сели за столом на кухне. Опрокинули по первой, закусив нарезанными дольками кисловатого яблока. Когда на душе потеплело, Егор признался:

— Теперь я вечный ваш должник. Не знаю, как вас и благодарить.

— Не мне, деду своему спасибо скажи, — монах ткнул пальцем в сторону горницы, где рядом с правнуком дремал у кровати престарелый священник. — Отец Фрол взял на себя мой грех, освободив от наложенной епитимьи, — грустно вздохнув, продолжил. — А может, это совсем не грех. Деду твоему видней — святой он человек по сути своей, а не токмо ясновидящий…

До глубокой ночи засиделись они в кухоньке за столом, монах и врач, спасший на своем веку не одну живую человеческую плоть и душу, и командир подводной лодки, который при иных обстоятельствах так же должен был спасать подчинённых ему людей. Им было о чём поведать друг другу в этом противоречивом, сложном мире, в котором оба они пребывали.

За окном всё так же неистово плясала метель, выл ветер. Но это уже не имело никакого значения. Кризис миновал, и спокойно спал ребёнок.

Степка выздоравливал на удивление быстро. На пятый день после операции Елисей Петрович снял ему повязку, залепив рану пластырем. А ещё через сутки позволил самостоятельно подниматься с кровати и ходить по горнице. Постепенно к мальчишке возвращалась прежняя подвижность, и даже нежный румянец снова начал проступать на бледных до этого щеках.

Тёщу по поводу Стёпкиной болезни Непрядов решил не беспокоить. Хотел было послать ей телеграмму, но потом передумал, опасаясь обычных женских упрёков с её стороны. Думал, что примчится «старая кошёлка», наделает шума, будто за её внуком попросту недоглядели, сделали что-нибудь совсем не то и не так, как надо. «Хоть и сама врач, но подозрительна и ревнива, как и все без ума любящие своих внуков бабки», рассуждал Егор. Главное, к началу занятий в школе они вполне успевали вернуться живыми — здоровыми. А там уже, надеялся Егор, можно будет ей обо всем спокойно рассказать. Ведь Стёпка чувствовал себя уже достаточно хорошо, и потому нетрудно будет доказать, что ничего страшного с ним