за столом они остались вдвоем.

Егор выдержал паузу, собираясь с мыслями, отпил несколько глотков чаю, после чего сказал:

— Не знаю даже, с чего начать. Дело такое, что…

— Говори, как на душе лежит, а слова сами собой придут, — посоветовал Елисей Петрович, покрывая Егорову руку своей широкой тёплой ладонью. — Душа человеческая уж так устроена: если она чем-то встревожена, от чего-то болит, то всенепременно излиться ей надобно, прежде чем она вновь успокоится в прежнем состоянии, да в ладах с самой собой.

— Тогда скажи, отче, — Егор с напряжением посмотрел Елисею Петровичу в глаза. — Допустимо ли сыну взглянуть на отца своего, находящемся в запредельном, так сказать, мире?..

— Мудрёно говоришь, что-то и не пойму сей сути.

И тогда Егор подробно рассказал, что он испытал и перечувствовал, когда опускался на глубину, где в боевой рубке затонувшего корабля покоился его отец.

Елисей Петрович слушал Непрядова и понимающе кивал головой.

— А ты знаешь? — вдруг сказал он. — Вот всё то, о чем ты мне сейчас говоришь, почти в точности передал твой дед. Такое впечатление, что он ещё раньше твоего побывал там и всё зрел собственными глазами.

— Но этого не может быть!

— Конечно. И тем не менее… Я сам был удивлён, когда он описал положение отца твоего на морском дне: «Темен лик его, а руки на колесе возложенными покоятся. Наклоняся он стоит, и тако вечно пребывати ему в бездне морской…»

— Он так сказал?! — потрясённо переспросил Егор, представив то положение, в котором он видел своего отца. Лицо у него действительно настолько было тёмным, что невозможно было разобрать его черты. Руками он и впрямь как бы охватывал штурвальное колесо, наваливаясь на него грудью…

— Воистину так, — подтвердил Елисей Петрович. — А впрочем, этому не стоит удивляться. — Я же говорил, что дед твой ясновидящий. Мне иногда становится даже не по себе, когда я слушаю его пророчества — так много ужасающей правды в них.

— Уж не знаю, чему верить, а чему нет, — растерянно признался Егор. — Какая-то мистика.

— Понимай, как знаешь. Одно лишь могу сказать: не следовало всё же ради праздного любопытства нарушать вечный покой отца своего. Теперь душа его потревожена, она пребывает в смятении. А это нехорошо. Молись Господу нашему, если сможешь. В Нем наше спасение.

— То же самое говорил мне один старый водолаз, который знал отца. Будто дух его будет теперь как бы искать встречи со мной, притягивать к себе…

— Не следовало тебе видеть его, — вновь повторил монах.

— Да это сильнее меня было! И не мог я не пойти к нему.

— Тогда это судьба, — Елисей Петрович развел руками. — Молебен по душе отца твоего отслужить надобно — вот мой совет.

— Я не верю в привидения и призраки, — отмахнулся Егор и снова наполнил лафитники. — Хватит нам попусту чаи гонять, лучше давай-ка выпьем за светлую память о моем бате. Жизнь его была честная и гибель героическая. А иного я бы и себе не пожелал. Если придёт и мой черёд, то хотел бы умереть, как он.

— Свят, свят! — Елисей Петрович испуганно осенил Егора крестным знамением. — Никогда так больше не говори, сын любезный. Накличешь ещё беду на себя. Какой уж ты ни есть безбожник, а с этим никогда не шути. Сия тайна велика есть, и силы в действо приходят огромные, страшные. Не касайся того, в чём сам не смыслишь. Я сам на войне в бездну заглядывал не единожды и знаю, что это такое. Уж поверь, человече, на слово мне.

— Я от отца своего никогда не отрекусь. Он для меня свят и чист во всех его заблуждениях, если таковые были. Иное дело — его сложные взаимоотношения с дедом. Но я ведь не жил в то время и поэтому им обоим не судья.

— Знаю, о чём ты говоришь… Но это твое право: думать так, а не иначе. И Бог вам всем в этом судья!

Егор с отцом Илларионом снова выпили по одной.

— А ты мудрее становишься с годами, рассудительнее, — изрёк монах. — Это меня истинно радует.

— Вы так думаете?

— Я так наверное знаю. И этому есть своё подтверждение. Ибо всё тленно в человеке, только нетленна душа его, а значит — совесть, которая проявляется с годами особенно остро. Ищет она себе покаянья и не находит — вот и мается человек в поисках истины, подчас и сам не ведая того, что в этом вечном поиске и есть его спасение. Ибо всё в мире приумножается временем.

— Это вы никак не можете мне простить, когда я вас обвинил в предательстве прежней профессии, в измене клятве Гиппократа?

— Я и думать про то перестал. А к тому говорю, что ты молод был тогда, задирист. Теперь вижу, что потрепала тебя жизнь, многому образумила, и потому на многое теперь глядишь иначе, нежели чем прежде.

— Что ж тут удивительного? У нас на флоте говорят: даже кнехт поумнеет, когда о швартовые концы пооботрётся.

— А это значит, что ты хоть на шаг, но ближе к Богу стал…

— Извини, отче. Но шибко верующим себя до сих пор не считаю. Хотя…

— Что — хотя? Уж договаривай.

— Просто в море бывает такое иной раз, что поневоле молиться начинаешь. И не за себя, а чтоб людей, моряков своих уберечь, которые в твое командирское всесилие как в Христово спасение верят. Все мы там…верим, когда уже больше не на что бывает надеяться. А потом забываем про молитвы свои и даже стыдимся их, как собственной слабости.

— Понимаю. И ничуть этому не удивляюсь. Всё поколение наше такое: замешано на вере и безверии, как тесто на испорченных дрожжах. В радости Господь вроде бы никому не нужен, его лишь в беде, да в горести вспоминают. Ведь русский человек сам по себе никогда не знает, как глубоко в нём сидит пресвятая православная вера его предков. И проявляется она самым необычным образом, потому как востребована бывает из самых сокровенных глубин собственной души. Мы же окормляемся ею вместе с материнским молоком. Вот и понятно становится, почему Русь нашу святой зовут.

Трапезу кончили далеко заполночь. Начали прибирать со стола.

— Лучше было бы все же тело отца твоего предать земле, — вдруг произнёс Елисей Петрович, следуя ходу своих мыслей. — Всё же зря ты этому воспротивился.

— Иначе я поступить никак не мог, Елисей Петрович.

— Отчего же так?

— Вы вот всё говорите про встревоженную блуждающую душу отца… Предположим, что так оно и есть. Но ведь душа моей матушки мается где-то совсем рядом с его затонувшим кораблем. А теперь посудите сами: могу ли я их разлучить? Есть ли у меня на это моральное право? Ведь они своими жизнями, по большому счёту, за мою жизнь заплатили.

Отец Илларион задумался. Но так и не нашёлся, что определенно на этот счёт сказать, лишь снова уклончиво промолвил: «Бог вам судья». Видимо, однозначного ответа и у него не нашлось.

Оба уже еле сдерживали зевоту. Но прежде чем отправиться спать, Елисей Петрович, как бы между прочим, заметил Егору:

— Зря дедушке часы-то подарил. Не тот случай… Лучше бы чего попроще нашёл.

Егор на это лишь снисходительно развел руками, мол, чего мелочиться.

Быстро летели отпускные дни. Встав на лыжи, Егор со Стёпкой бродили по окрестным полям, да