— А то и значит, что меня в данной ситуации именно вы больше всего беспокоите, — снова, в меру допустимого, повысил голос особист.

— Уж не сомневаетесь ли, что я вслед за сыном тоже строевым матросом на флот попрошусь? — со злой иронией спросил Егор, ничуть не тушуясь.

— Отнюдь. Я совсем так не думаю, — заверил особист, опять смягчаясь, поскольку разговаривать на повышенных тонах в его планы пока не входило. — Без лести скажу, что наш подводный флот потерял бы тогда одного из лучших своих командиров. А этого никак нельзя допустить. Мы за вас, Егор Степанович, будем драться.

— С кем драться? Из-за чего?

— Как ни странно получается, — но с вами и за вашу же репутацию.

— Вот уж никак не думал, что моя репутация в ваших глазах под сомнением.

— Вы меня совсем не так поняли. Никто не сомневается в вашей самоотверженности, в готовности исполнить свой долг. Только вот какая-то смутная и не слишком надёжная аура начинает вас обволакивать.

— Выражайтесь точнее, — опять напомнил Егор.

— Извольте, — в голосе особиста послышались стальные нотки. — Как прикажете понимать некоторые чуждые явления, которые имеют место быть в вашей офицерской кают-компании? Я имею ввиду, когда на пушкинском вечере к присутствующим обращались не товарищи, а… господа офицеры? Это что, по недомыслию, или с каким-то подтекстом?

— Вот уж не думал, что такой безделице можно придать столько внимания, — при этом Егор посмотрел на Горохова как на недоумка. — Это же была чистейшей воды условность, просто забавная шутка… желание в стихах, в отвлечённых метафорах воссоздать доверительную атмосферу. Ведь люди затянувшимся плаванием, да к тому же под вечными льдами, до предела были измотаны. Некоторые из-за поступившего приказа продолжать плавание сверх ранее установленного срока оказались на грани психологического и физического срыва. Лично мне это было хорошо видно, о чём, кстати, на военном совете доложено. А тот пушкинский вечер всем нам был как глоток чистого воздуха. Вот и вся правда, если хотите знать. А какие там «господа»… Это же смешно. Никогда ещё все мы не чувствовали себя товарищами, единомышленниками, в полном понимании этого слова, как тот раз. Вам, товарищ капитан второго ранга, самому нужно было бы присутствовать тогда в отсеке, чтобы это понять. А не слушать каких-то придурковатых наушников.

— Наушников? — делано удивился особист. — А что это такое?

— Вы знаете, о чём и о ком я говорю, — напирал Непрядов. — Это всё называется «ловля блох» на чистом теле. И не более того.

— Не скажите, Егор Степанович, — Горохов покачал пальцем. — За мелочами, как вы говорите, иногда может просматриваться и нечто большее.

— Ну, вам виднее, в какой темной комнате искать чёрную кошку…

— Тем более, если её там нет, хотите сказать? — подхватил Горохов, прищуриваясь.

— Это не я, это Конфуций утверждает, — уточнил Непрядов.

— Догадываюсь, — Горохов опять вытащил из кармана сигареты, будто там они мешали ему. — Но оставим кошку на совести китайского мудреца и вернёмся к нашим «баранам», так сказать.

— А конкретнее?

— А если конкретнее, то мне совсем не нравятся ваши разговоры с Колбеневым по поводу «дела Саблина», — и пояснил, не дожидаясь вопроса. — Да-да, того самого, который по приговору военного трибунала, за измену родине и присяге, был расстрелян.

— Что именно вам не нравится?

— Я бы сейчас не стал касаться всех деталей, поскольку разговор получился бы слишком долгий. Впрочем, ничего особо предосудительного здесь нет. Только некоторые моменты всё же настораживают.

— Например? — настаивал Егор.

— Да хотя бы сомнения в том, что мотивы преступления Саблина расследованы, якобы, не до конца.

— Но сомневаться в чём-то это совсем ещё не значит разделять взгляды того же Саблина. Не так ли?

— Допустим, что так. Однако в данном вопросе замполит Колбенев просто обязан был занимать официальную позицию, а личное мнение держать при себе.

— Кстати, мой замполит, а вернее старпом, поступил именно так, как вы говорите. А то, что он своими сомнениями поделился не с кем-нибудь, а со своим командиром, сиречь со мной, так уж оставьте это на нашей совести. Из всего этого я делаю вывод, что вы опять воспользовались услугами испорченного телефона. И мой вам совет: как бы из-за такой вот мелочёвки действительно не проглядеть однажды нечто более важное. Когда умышленно гасят свет, то в отсеках лодки и впрямь бывает темно, только ведьмы вы там всё равно не найдёте. Нечистая сила там вообще не водится по причине кислородного дефицита.

— А впрочем, что мы сейчас об этом? — примирительно согласился Горохов. — Пускай с вашим замполитом разбираются в политотделе. В конце-то концов, это их епархия. Вас же, Егор Степанович, хочу попросить об одном: не отмахивайтесь вы так вот запросто от этих самых мелочёвок, как вы говорите. Они очень даже могут повредить вашей командирской репутации. В известном смысле, они уже вам повредили. В нашем деле мелочей нет и быть не может.

Горохов встал, давая понять, что дальше разговаривать не имеет смысла, поскольку он окончательно изложил свои соображения. Только лишь напоследок заметил, что сожалеет всё же по поводу так и не состоявшегося продвижения Непрядова по службе. А Егор пропустил это мимо ушей, дабы видимым огорчением своим не доставить особисту удовольствия. «Пускай радуется, если есть чему…» — рассудил Егор.

Однако и Непрядов удовлетворение все-таки получил, когда вопреки возражениям Горохова несколькими днями позже всё-таки списал старшину первой статьи Шастуна с лодки на берег. За командиром всё ещё оставалось данное ему исключительное право комплектовать экипаж по собственному усмотрению. И этим он воспользовался.

В отпуск Непрядов отбывал в скверном расположении духа. Он злился на Горохова и досадовал на Стёпку. И если нахального особиста он знал, как поставить на место, то в случае с собственным сыном у него просто опускались руки. Не понимал, как Степан мог так необдуманно поступить, даже не посоветовавшись с отцом. Больше всего Егору не хотелось «пороть горячку». Немного поостынув, он пришёл к выводу, что именно сейчас всё же не стоит встречаться с сыном, чтобы излить на него все свои родительские огорчения и обиды. А сделать это было бы совсем не трудно, поскольку Стёпка служил теперь на торпедных складах в соседнем гарнизоне, до которого ходу на рейсовом буксире не более двух часов.

«Лучше всего, если мы повидаемся где-то после моего отпуска, — решил Непрядов, боясь наговорить сыну сгоряча много лишнего. — Что сделано, то сделано. И теперь надо подумать, как быть дальше». Егор всё же ловил себя на мысли, что в душе он всё-таки догадывался о самых сокровенных намерениях Стёпки. В сущности, сын ведь никогда не скрывал перед ним своих религиозных убеждений. Верно, долгие беседы с дедом не прошли даром для него. И неспроста, надо полагать, сын обмолвился однажды, что хотел бы когда-нибудь по теологии получить серьёзное образование. А сказал он это после того, как вместе с дедом на каникулах однажды побывал в духовной академии Троице-Сергиевой Лавры. Непрядов тогда посчитал эту Стёпкину затею не более, чем мимолётной блажью, не заслуживающей особого внимания. Но кто же знал, что именно после той ознакомительной поездки созрела в нём убеждённость резко изменить свою дальнейшую жизнь? Теперь же выходило, что Егор сам «проморгал» собственного сына, поскольку не хотел поверить в серьёзность его намерений.

«Эх, сынок, сынок, — с горечью думал Непрядов. — Не сошлись, значит, наши с тобой морские пути- дорожки, о которых когда-то вместе мечтали. И не уступить мне теперь тебе место на ходовом мостике. Ты пошёл за верой прадеда своего, а мне же до конца идти по отцовским стопам…»