— Доктор, вы убийца! — возопил он. — Это же вам не пакет с картофельными очистками.

— Знаю, — невозмутимо ответствовал доктор. — Ну и что?

— А то самое, — рассерженно пояснил минёр. — Если бы письма утопили, то личный состав за это вам бы все лапки поотрывал, как у зелёного кузнечика.

— Да-а? — доктор сделал вид, что удивился. — Вот так, значит?

— Именно так, — подтвердил Дымарёв. — И каждый имел бы тогда полное право подвергнуть вас, для собственного удовлетворения, вышеупомянутой вивисекции.

— Ну и пускай, — со вздохом обречённого согласился Целиков. — Мне ведь всё равно никто не пишет.

Непрядов, слышавший этот обыкновенный трёп, тоже вздохнул. Он знал, что перед самым отходом в автономку от доктор ушла жена. Он понимал и прощал своего вечно унылого и доброго эскулапа.

Почту раздали в центральном после того, как лодка снова погрузилась и ушла под лёд. Непрядов получил сразу два письма, оба от Стёпки. Только дед почему-то на этот раз не написал. «Видно, прихворнул опять, старый», — решил Егор. Чтобы растянуть удовольствие, он долго не вскрывал конверты. Положив их в карман куртки, носил с собой весь остаток дня, занимаясь привычными командирскими делами. И всё время предвкушал, как вечером он уединится в своей каюте, чтобы спокойно прочитать дорогие сердцу весточки. Хоть на мгновенье, но с былой силой хотелось вновь ощутить первозданную радость своего отцовства, которую ему впервые довелось испытать при рождении сына. За далью лет он уже почти не помнил, как это было. Осталось длишь ощущение какой-то другой, более счастливой жизни, которое иногда в нём просыпалось с невероятной силой чудесного воскрешения. Ведь в море иначе всё воспринимается, нежели чем на суше: всё сердцу милое и дорогое становится ещё милей и дороже, а обо всём плохом и малозначительном, что осталось на берегу, даже думать не хотелось. «Сынок, сынок…» — только и мог он с нежностью твердить самому себе, ничего более так не желая, как в строчках долгожданного послания вновь услыхать бархатистый Стёпкин говорок, по интонации очень похожий на голос его незабвенной матери.

Егор уже предполагал, о чём ему поведает сын. Наверное, расскажет, как готовится к государственным экзаменам, после чего будет произведён в лейтенанты. А может, поделится мыслями насчёт того, когда он намерен жениться на девушке, которую давно любил. Стёпка уже не раз писал о ней, уверяя, что она очень похожа на его мать: такая же милая, добрая, стройная. И звали её Светланой.

«Ну, что ж, — размышлял Егор. — Значит, в семье нашей прибудет света и добра…» Очень хотелось, чтобы у него скорей бы появился внук, а потом и внучка. Кажется, подарил бы им целое море своей любви и ласки. Совсем размечтался и растрогался Непрядов, приятно ощущая, как согревают письма его душу.

Лишь поздно вечером Егор смог уединиться в своей каюте. Он сварил себе крепкий кофе, всласть посмаковал его и только потом, усевшись в кресло за письменным столом, позволит себе вскрыть первое Стёпкино письмо.

«Здравствуй папа, — знакомым голосом ожили строчки. — Долго сомневался, стоит ли тебе писать именно сейчас, когда ты далеко в море и когда тебе лучше не тревожиться о том, что ты оставил на берегу. Потом всё же посоветовался с отцом Илларионом — он ведь стал нам как родной, и решил непременно писать. Хотя и не знаю, когда попадёт к тебе это моё письмо…»

Столь туманное вступление Непрядову не понравилось. Что это значит, писать или не писать отцу? С чего бы это ему так сомневаться и осторожничать? Уж не натворил ли чего?..

Сердце уже зашлось от предчувствия чего-то недоброго. Хлебнув из чашечки остатки кофе, Егор вновь обратился к Стёпкиному посланию.

«…Но пускай ты обо всём узнаешь, как бы ни было нам обоим тяжело и горько, — продолжал Егор с того места, где остановился. — Вот и осиротели мы с тобой, папка. Нет больше нашего дедушки. Скончался он в самом начале декабря, а точнее…»

И поплыли строчки перед глазами Егора.

Немного придя в себя, он ещё и ещё перечитывал казавшиеся странными слова, смысл которых никак не укладывался в голове. Егор в возбуждении встал, для чего и сам не зная, подошёл к умывальнику, потом к шкафу, из дверцы которого выглядывал рукав его тужурки.

Сделав над собой усилие, Егор всё же вернулся к столу и снова дрожащими руками взял письмо. Но читать уже не мог. Неведомо кто стиснул ему горло, да так цепко, что трудно было дышать.

До утра командир не смыкал глаз. Отрешённо сидел в кресле и горевал, не находя себе никакого утешения. Смириться с судьбой не было сил. Всё перед глазами продолжало плыть и проваливаться в какую-то в пустоту.

Опомнился Егор лишь после того, как в дверь каюты вкрадчиво постучал вестовой. Глянув на часы, командир осознал, что за столом в кают-компании его, как всегда, ждали к завтраку свободные от вахты офицеры. Он обязан был, по устоявшейся традиции, являться минута в минуту. На этот раз командир опаздывал.

Непрядов собрался с силами и решительно встал. Надо было начинать новый день. И надо было постараться сделать так, чтобы до поры никто не догадался, что творится на душе у командира. Не хотел Егор, чтобы его снова жалели или соболезновали бы ему. Полагал, экипажу и без того приходилось нелегко, а здесь он ещё высунется со своим горем… Лучше уж потерпеть, делая вид, что ничего не произошло.

Вновь Непрядовская лодка далеко и надолго ушла под полярные льды. Больше месяца Егор пестовал своё горе, чтобы оно не так сильно кричало в нём. Он теперь особенно часто думал о своём старике, которого уже не было. Хотелось вспомнить едва ли не каждое сказанное им слово, приобретавшее теперь особый смысл и значение. Многое из того, что говорил ему дед, представлялось полным глубочайшего пророчества. Казалось, дед знал и предвидел нечто такое, о чём Егор и понятия не имел по зашоренности своего ума и недостатка житейского опыта. Многое теперь представлялось совсем не так, как когда-то раньше. Вспомнилось, как не на шутку перепугался дед, когда узнал, что Егор спускался в скафандре на черноморское дно и собственными глазами видел погибшего отца… Но отчего так встревожился старый, умудрённый жизнью приходской священник, Егор так и не узнал. Всё недосуг было его расспросить. А ведь мог бы, наведывайся он в Укромовку почаще. Но деда нет, и тайна его осталась навсегда погребённой вместе с ним.

Егор проклинал себя за невнимательность и чёрствость к родному и близкому человеку. Сколько раз дед в письмах своих умолял внука «заглянуть в родное сельцо хоть на часок, хоть на минутку…» Да куда там! Этот непутёвый «гомо акватикус» постоянно пребывал в суете корабельных буден, ставя службу свою превыше личных дел. А теперь был бы готов не то что ехать, а на крыльях лететь, но только вот не к кому. Опустел родной дом. И одной могилой в церковной ограде, где покоились предки Егора, стало больше.

Теперь и бредовые слова больного лётчика не казались Егору настолько уж бессмысленными, как вначале. Выстраивалась какая-то космически жутковатая связь явлений и событий. Будто колесо Егоровой судьбы начинало раскручиваться с той неотвратимостью и необычайной силой, когда уже невозможно было считать себя хозяином собственного положения. Но самое страшное состояло в том, что Егор больше не ощущал некой спасительной нити, которая все эти годы незримо связывала его с дедом, когда тот был жив. Утрачено было нечто большее, чем просто родной и близкий человек… На душе всё стало пусто и в жизни немило. Дни шли незаметными для души и сердца. Раскаяние сменяла безысходная тоска, и хотелось на коленях просить прощения перед дедовой могилой…

Терзала ещё мысль о том, что ему, в сущности, нечего передать собственному сыну из того сокровенного и недосягаемо вечного, чем всегда богата была дедова душа. Егор впервые ощутил себя полным банкротом, оттого что не находил в себе прежней самонадеянной уверенности. «Уж не потому ли так тягостно на сердце, что деда нет и больше некому помолиться за многогрешную душу, коль скоро сам этого делать не умею?..» — с неожиданным откровением самому себе вопросил Егор. Он понимал, что далеко ему до праведной жизни, которую прожил его старик. Всё, что мог теперь, так это в спасительной надежде цепляться за своё нынешнее состояние — за то привычное дело, которому он продолжал служить под водой за тридевять земель от родных берегов. Думалось, для чего-то он ещё нужен, раз продолжает дышать и мыслить, если всё ещё длится его теперешнее существование.

«Эх, жизнь подводная! — всердцах думал Егор. — Кто только выдумал тебя — на зло всем врагам и на горе самому себе?» Её вечно клянут, ею же гордятся и дышат, не желая для себя иной участи. Верно уж, глубина стоит того, чтобы её однажды преодолеть, а потом пройти в ней путь, измеряемый ценой собственной жизни. Не знал, да и не хотел знать Егор Непрядов, когда и где прервётся его эта самая