в канцелярию и там узнал, что горит распределительный электрический щит в подвале. Весь дым затягивался, как в печную трубу, на лестничную клетку, а собирался он на самом верху — в отделе орнитологии. Мой начальник принял решение отсидеться на своем рабочем месте. Упорный Олег затворился в комнате, и, несмотря на плотный едкий дым, склонился над статьей.

А я открыл дверь и, шагнув, на балкон стал смотреть с высоты вниз, на пожар. Окно подвала было открыто, и оттуда густой струей бил серый дым. Около подвала, крича суетилась Генриетта Леопольдовна и молча стояла та часть мужской популяции Кунсткамеры, которую ей удалось отловить. Перед сформированной таким образом пожарной командой виднелось и ведро с водой. Директриса пыталась заставить младших, старших и ведущих научных сотрудников, а также простых лаборантов и препараторов залить горящие на распределительном щите провода. И хотя головы ученых были заняты в основном пауками, моллюсками, мышами и мокрицами, тем не менее, когда дело касалось своей собственной жизни, они начинали соображать, к чему может привести тушение водой проводов под напряжением 380 вольт. Поэтому камикадзе среди ученой братии не оказалось. Раздосадованная этим директриса уже стала было зачитывать устный приказ на увольнения ослушников, но в это время подъехала красная машина. Оттуда вылезли пожарные, запакованные в черные резиновые робы, с серебристыми ранцами сжатого воздуха за спинами и кислородными масками. Они разогнали смертников, оттеснили директрису, вытащили из машины гофрированный рукав и углекислотой уняли разбушевавшийся распределительный щит.

Машина уехала. В безопасную Кунсткамеру поплелась под предводительством директрисы команда научных сотрудников. Самые наблюдательные, подняв головы, увидели меня, стоящего на балконе, словно генсек на мавзолее во время демонстрации. Из толпы раздались приветственные крики. Я сдержанно поднял руку, как и должно генсеку, приветствующему демонстрантов, а потом, повернувшись, шагнул в родной отделе. Там дым еще не рассеялся, но трудолюбивый Олег, отчаянно кашляя и чихая, работал над статьей. В это время зазвонил телефон. Олег поднял трубку, а потом кивнул и передал ее мне.

Звонил Василий Вениаминович. Мне было предложено спуститься вниз.

Я проработал в Кунсткамере больше десяти лет, и она все это время находилась в состоянии перманентного ремонта. Ремонт этого древнего здания был хронической болезнью, отнимавшей у научных сотрудников самое дорогое, что было у творческого человека — время.

В любой момент рабочего дня — то есть с 8.30 до 16.45 — из канцелярии мог раздаться роковой звонок — Василий Вениаминович обзванивал подопечных, которые, по его твердому убеждению, занимались совершеннейшей чепухой — изучением птичек, мышек, гадов и прочих жучков-паучков. Василий Вениаминович требовал делегировать этих тунеядцев для очередных такелажных работ.

Через полчаса после этого звонка рекруты, облачившись в рабочую одежду: старые брюки, телогрейки или халаты, кирзовые сапоги или разбитые ботинки, — и таким образом весьма правдоподобно мимикрируя под бродяг, понуро встречались в вестибюле, бурно завидуя тем счастливчикам, кому в этот день пришла мысль поехать в Ленинскую библиотеку или в Главный корпус.

Появлялся Василий Вениаминович, одетый в чистый, белый, хорошо выглаженный халат (который должен был свидетельствовать о том, что начальство тоже будет работать, хотя Василий Вениаминович как бывший управленец физический труд презирал). Завхоз отпирал запасной вход в Кунсткамеру. Перед этим входом на улице уже стоял грузовик, полный тем, чем в тот день удалось разжиться деятельному Василию Вениаминовичу: железным уголком, досками, листами фанеры, рулонами бумаги, спиртом, цементом, нафталином или хозяйственным мылом. Все это богатство научные сотрудники перетаскивали на своих интеллигентских плечах в закрома — вниз, в подвал, где под старинными арочными кирпичными сводами, с которых свешивались пряди селитры, а по полу ползали громадные южноамериканские тараканы, Василий Вениаминович хранил свое добро.

Именно с этого склада замдиректора по хозяйственной части обеспечивал огненной водой работяг для стимуляции выполнения особо важных работ или внеплановых заданий.

Признаки и последствия хронического ремонта нашего учреждения были самыми разнообразными — от встреч в Кунсткамере голых, моющихся керосином мужчин (по причине неожиданной разгерметизации бидона с краской, во время эвакуации его из автомобильного кузова), до облицовки розовым цвета армянским ракушечником стен и сводов черного хода — там, где никогда не проходили посетители, но зато любил прогуливаться сам Василий Вениаминович.

Итак прозвенел роковой телефонный звонок. Сегодня была моя очередь идти в наряд — помогать грузчикам таскать стеллажи для коллекций на хорах. Тон Василия Вениаминовича был настолько безапелляционным, а взгляд Олега настолько подстегивающим, что я, даже не переодевшись, а, как был, в белом халате поспешил из отдела вниз.

Через полтора часа такелажной работы я так сильно вымотался, что не заметил, как огромный стальной стеллаж, затаскиваемый нами по лестнице, потерял равновесие и стал медленно сползать вниз — прямо на меня.

Но грузчики, обложив матом Василия Вениаминовича, тяжесть железного шкафа и отсутствие техники безопасности, напряглись, остановили движение этого короба (и тем самым спасли меня), а затем, затащив стеллаж на хоры сказали, что сегодня больше работать не будут.

Они пошли в свою комнату — пить заслуженную пайку фиксатора. А я весь потный, утираясь рыжей от ржавчины полой еще недавно белого халата, побрел к себе в отдел в надежде умыться, попить чаю и забыть о стеллаже, покушавшемся на мою жизнь.

Увы, расслабиться не удалось. За столом, попивая чай сидел сияющий лысиной Олег и длинный, сухой сероглазый старик-швед — гость отдела, и большой специалист по синицам. Швед свалился в Кунсткамеру как снег на голову и директриса велела Олегу не только встретить гостя на самом высоком уровне и обеспечить его всеми имеющимися в отделе синицами, но и проводить его до гостиницы, откуда иностранный специалист должен был направиться в аэропорт. Олег, отложив статью о куликах в сторону, что-то вещал гостю по-английски (я устал и не стал прислушиваться, о чем он говорит).

Надо сказать, что Олег очень не любил посетителей. Они мешали ему работать: привешивать этикетки на птичек, писать свою диссертацию и многочисленные объемные статьи. Увидев меня, Олег радостно улыбнулся (жизнерадостность в самые неподходящие для этого моменты была отличительной чертой моего начальника).

— Володя, как хорошо, что ты пришел! Меня Генриетта Леопольдовна вызывает — бабку надо выселять, для расширения нашего отдела. Так что ты, пожалуйста, развлеки пока гостя! (Улыбка Олега стала еще шире и неуместнее).

Я устало вытер лоб другой, менее грязной полой халата. Отдых отменялся. Английский язык для меня — такое же таскание стеллажей. Ну что ж, держись, швед!

— Монинг, — начал я, хотя дело близилось к обеду. Швед радостно откликнулся на довольно понятном английском.

— Да, — перебил нас Олег, надевая куртку. — Я тут ему небольшой подарок от отдела орнитологии преподнес, — и Олег показал на огромный эмалевый значок, который мог нацепить на пиджак разве что полный идиот. На значке была изображена жар-птица.

Птицы — слабость Олега. Все человечество он делит на орнитологов и неорнитологов. А среди орнитологов он в свою очередь выделяет аристократию — то есть тех, кто занимается куликами, остальных же исследователей птиц Олег тайно презирает. Традиционный подарок, который он неизменно преподносит почетным гостям, — это изображение птички (чаще всего аляповатое, так как у Олега полностью отсутствует вкус).