одурманенный болью и наркотиком, прижав забинтованную левую руку к груди; она внесла пирог, напевая своим хорошо поставленным, но немузыкальным голосом «С днем рожденья тебя», и хотя тот день не был днем его рождения, пирог был уставлен свечами, а в центре пирога как главная особенная свеча торчал его палец его мертвый серый палец у него слегка поломан ноготь потому что у Пола была привычка кусать его когда он подыскивал слово и Энни сказала Если ты обещаешь быть хорошим Пол ты получишь кусок праздничного пирога и тебе не надо будет есть центральную свечку и он пообещал что будет хорошим потому что не хотел чтобы его заставили есть эту центральную свечку но главным образом потому конечно же что Энни великая Энни добрая давайте же вознесем ей хвалу за трапезу что она нам ниспослала и за то что нам не надо есть девчонок которые всегда веселиться хотят но от этого происходит зло пожалуйста не заставляй меня есть мой палец Энни мамочка Энни богиня в присутствии Энни надо быть честным она знает что ты спал она знает что сейчас ты проснулся она знает когда ты плохой а когда хороший так будь хорошим ради богини и не плачь и не дуйся но самое главное ты не должен кричать не должен кричать не должен кричать не должен кричать не должен Он не кричал.

А теперь, когда проснулся, он закричал и вздрогнул, боль пронзила его, а он и не чувствовал, что губы его плотно сжаты, чтобы удержать крик, хотя палец он потерял больше месяца назад.

Он так старался не закричать, что сначала даже не увидел, что к дому приближается некий предмет, а когда увидел, то решил, что видит мираж.

Это был полицейский автомобиль штата Колорадо.

За ампутацией большого пальца последовал пасмурный период, в течение которого главным занятием Пола, помимо работы над книгой, было ведение счета дням. Страсть считать дни превратилась в манию, и он, бывало, по целых пять минут сидел в прострации, стараясь убедиться в том, что не пропустил случайно один день.

Скоро я буду не лучше ее, подумал он однажды. Его изнуренный мозг лениво ответил: И что с того?

После потери ступни — за время, которое Энни столь безжалостно называла «периодом восстановления», — книга значительно продвинулась. Нет, значительно — это оценка, данная из ложной скромности, если только на свете существует такая штука. Книга поразительно продвинулась; а ведь писал ее человек, который когда-то не мог работать, если у него не было под рукой сигарет, или болела спина, или он ощущал в голове нечто чуть-чуть более сильное, чем легкое гудение. Хотелось бы верить, что он героически преодолевал трудности, однако он полагал, что дело опять-таки в бегстве, так как боль была кошмарной. Когда восстановление в самом деле началось, фантомный зуд в несуществующей ступне сделался еще более невыносимым, чем боль. Больше всего его беспокоила подошва отрубленной ноги. Раз за разом он просыпался по ночам и скреб большим пальцем правой ноги воздух в четырех дюймах от того места, где теперь кончалась левая половина его тела.

Но он продолжал работать, несмотря ни на что. Лишь после отсечения пальца и экстравагантного именинного пирога смятые листы стали вновь размножаться в мусорном ведре. Потерять стопу, почти умереть — и продолжать работу. Потерять большой палец — и впасть в некую тревожную нервозность. Не означает ли это, что у него есть другой выход?

Однажды он перенес лихорадку и неделю не вставал с постели. Но это была пустяковая болезнь, температура не поднималась выше 38 градусов, а в такой ерунде невозможно увидеть высокую драму. Скорее всего лихорадка была вызвана общим ослабленным состоянием его организма, а не занесенной инфекцией, и какая-то гребаная лихорадка не представляла проблемы для Энни. Среди унесенных с работы сувениров у нее нашлось немало кефлекса и ампициллина. Она давала Полу лекарство, и он поправился. Во всяком случае, настолько, насколько это было возможно в столь необычных обстоятельствах. Но что-то было не в порядке. Он утратил, казалось, какой-то важный жизненный компонент, и в результате его дух ослаб. Он предположил, что его творческий порыв доконали буквы «н», но что такое отсутствие «н» в пишущей машинке по сравнению с отсутствием ступни, а в последнее время к тому же и отсутствием большого пальца?

В чем бы ни заключалась причина, открывающийся в бумаге проход в иную реальность стягивался. Когда-то — Пол мог бы поклясться! — этот проход был широким, как туннель Линкольна. Теперь он стал не шире пролома в заборе, через который на строительную площадку можно пробраться только пригнувшись. Чтобы увидеть что-нибудь через этот пролом, приходилось всматриваться и вытягивать шею, но чаще всего по-настоящему важные события происходили вне поля зрения… И неудивительно, когда обзор настолько ограничен.

Материальные последствия утраты большого пальца и последовавшей за этим лихорадки были очевидны. Язык книги сделался чересчур цветистым и напыщенным — пока еще не совсем автопародия, но уже близко к ней, и Пол чувствовал, что не способен остановить сползание к пародийности. Сюжетные несообразности множились, как крысы в углах погреба: на протяжении тридцати страниц барон превратился в виконта из «Мизери отвечает». Пол был вынужден вернуться назад и уничтожить все эти страницы.

Это не важно, Пол, повторял он сам себе раз за разом в последние дни перед тем, как «Ройал» выплюнул сначала букву «т», а за ней — букву «с», ведь сволочная книжка почти готова. Так оно и было. Работа над этой книгой оказалась пыткой, а ее окончание означало конец его жизни. Причем второе уже становилось более желанным, чем первое, и этот факт вполне характеризовал ухудшение состояния его организма, ума и духа. А книга продолжалась вопреки всему, словно она не зависела от автора. Сюжетные промахи раздражали, но не слишком. Никогда прежде Пол не испытывал столь серьезных проблем с правдоподобием — игра «Ты можешь?» из простенькой забавы превратилась в тяжкий труд. И все же, несмотря на все испытания, которым подвергала его Энни, книга продолжалась; он мог жаловаться на то, что наряду с полупинтой крови его покинуло что-то — задор, может быть, — но книга по-прежнему воспринималась как отлично сделанная, как лучшая из книг о Мизери. Если публикация в издательстве «Энни Уилкс» (тираж строго ограничен — один экземпляр) не останется единственной, книга, полагал Пол, будет чертовски хорошо продаваться. Ну да, он рассчитывал завершить ее, если только проклятая машинка выдержит.

Ты же крутой парень, сказал он себе однажды после комплекса изнурительных упражнений по поднятию и опусканию машинки. Руки дрожали, обрубок большого пальца немилосердно ныл, лоб покрылся тонкой пленкой пота. Ты — крутой ковбой, ты должен одолеть старого беззубого шерифа. Вот только одной буквы уже нет, и я замечаю, что еще некоторые — «т», например, «е» и еще «г» начинают странно себя вести… Шатаются то вправо, то влево, то выпрыгивают над строкой, то спотыкаются. Почему-то, мой друг, мне кажется, что на этот раз старый шериф возьмет верх. По-моему, этот дряхлый старикан тебя побьет… и сука, наверное, об этом знает. Может, поэтому она и отрубила мне палец. Говорят, сумасшедший — еще не значит тупой.

Его утомленные глаза внимательно разглядывали машинку.

Вперед. Можешь сломаться совсем. Все равно я закончу. Если она тебя заменит, я поблагодарю ее от души, а если нет — что ж, у меня еще остались пальцы.

И только кричать я не буду.

Я не буду кричать.

Я.

Не буду.

Я не буду кричать.

Он сидел у окна, он уже окончательно проснулся, он уже понимал, что полицейский автомобиль на подъездной дорожке столь же реален, сколь реальной была когда-то его левая ступня. Кричи! Кричи же, черт тебя побери! Ему хотелось кричать, но запрет был серьезен — слишком серьезен. Он не мог открыть рот. Он попытался открыть рот и увидел коричневые брызги бетадина, разлетающиеся с лезвия электроножа. Он попытался открыть рот и услышал скрежет топора о кость, увидел мягкую вспышку спички, высветившую слово Bernz-O-matiC.

Он попытался открыть рот и не смог.

Попытался поднять руки. Не смог.

Жуткий стон вырвался из его сжатых губ, руки его слегка стукнули по доске по обе стороны «Ройала»,