Штайнер собирал свои вещи. Он уезжал во Францию. В Австрии стало опасно оставаться — вопрос об аншлюсе с Германией был только делом времени.

Кроме того, Пратер и аттракционы директора Поцлоха уже готовились к зимней спячке.

Поцлох пожал Штайнеру руку.

— Бродячие артисты привыкли расставаться. Где-нибудь мы еще встретимся.

— Конечно.

— Ну, вот видите! — Поцлох подхватил пенсне. — Желаю вам хорошо перезимовать. Я не люблю прощальных сцен.

— Я — тоже, — ответил Штайнер.

— Вы понимаете… — Поцлох часто заморгал. — Ведь все дело, в привычке. Когда приходится встречаться и прощаться со многими людьми, как, например, мне, то в конце концов это превращается в привычку. Словно прошел от тира к аттракциону с кольцами — и все.

— Прекрасное сравнение! От тира — к аттракциону с кольцами, а от аттракциона с кольцами — к тиру. В такое сравнение влюбиться можно!

Поцлох ухмыльнулся с довольным видом.

— Между нами говоря, Штайнер, знаете, что самое страшное на свете? Скажу откровенно: самое страшное то, что все рано или поздно превращается в привычку. — Он посадил пенсне на нос. — Даже так называемый экстаз!

— Даже война, — сказал Штайнер. — Даже боль! Даже смерть! Я знаю человека, у которого за десять лет умерли четыре жены. Сейчас у него пятая. Она уже болеет. И что бы вы думали? Он уже совершенно спокойно подыскивает шестую. Абсолютно все — дело привычки! Все, кроме собственной смерти!

Поцлох небрежно отмахнулся.

— О ней никогда серьезно не думают, Штайнер. Даже на войне. Иначе бы ее больше не было. Ведь каждый твердо верит, что именно он останется жив, верно? — И он посмотрел на Штайнера, немного наклонив голову. Тот с улыбкой кивнул. Поцлох снова протянул ему руку. — Счастливого пути! А я еще должен сбегать к тиру. Проверить, хорошо ли запаковали сервиз.

— До свиданья! А я в таком случае отправлюсь к аттракциону с кольцами.

Поцлох ухмыльнулся и умчался.

Штайнер направился к вагону. Сухая листва шуршала под его ногами. Вечернее небо, безмолвное и холодное, висело над лесом. Со стороны тира доносился стук молотков. У полуразобранной карусели покачивались фонари.

Штайнер шел прощаться с Лилой. Она оставалась в Вене. Ее документы и разрешение на работу, были действительны только для Австрии. Но она все равно не уехала бы с ним, даже если бы и могла. Она и Штайнер были товарищами, судьба и ветер времени свели их случайно — и они хорошо понимали это.

Лила была в вагоне и накрывала на стол. Когда вошел Штайнер, она улыбнулась.

— Для тебя есть письмо, — сказала она.

Штайнер взял письмо и посмотрел на марку.

— Из Швейцарии. Наверняка от нашего мальчика. — Он разорвал конверт и начал читать. — Рут в больнице, — сказал он.

— Что с ней? — спросила Лила.

— Воспаление легких. Но, как видно, не тяжелое. Они в Мюртене. Вечерами мальчик стоит перед больницей и подает ей световые сигналы. Может быть, я их еще встречу, если пойду через Швейцарию.

Штайнер спрятал письмо в карман.

— Надеюсь, мальчик знает, как он должен поступить, чтобы им не потерять друг друга.

— Конечно, знает, — ответила Лила. — За это время он многому научился.

— Да. И тем не менее…

Штайнер хотел объяснить Лиле, что Керну придется трудно, если Рут вышлют к границе, но вовремя вспомнил, что они тоже видят сегодня друг друга последний раз. Поэтому он решил не говорить о тех двух, которые остались рядом друг с другом в ожидании встречи.

Он подошел к окну. На площади, освещенной карбидными фонарями, рабочие упаковывали в серые мешки лебедей, лошадей и жирафов, снятых, с карусели. Фигурки зверей в беспорядке лежали и стояли на земле, словно их совместную райскую жизнь внезапно разрушил взрыв бомбы. В снятой гондоле сидели двое рабочих и пили из горлышка пиво. Они повесили свои куртки и шапки на рога белого оленя, прислоненного к одному из ящиков. Выбросив ноги вперед, олень словно застыл, приготовившись к вечной скачке.

— Садись, — услышал он позади себя голос Лилы. — Ужин готов. Я испекла для тебя пироги.

Штайнер повернулся и положил ей руку на плечо.

— Ужин, — сказал он. — Пироги… Для таких людей, как мы, которые вечно в пути, ужин вдвоем — это уже почти домашний очаг, почти родина, правда?

— Есть на свете и кое-что другое. Но ты этого не знаешь. — Она помолчала. — Ты не знаешь, потому что у тебя нет слез, и ты не понимаешь, что значит — грустить вдвоем.

— Да, этого я не понимаю. Мы не часто грустили, Лила.

— Да, ты не часто грустил. Ты или злился, или был равнодушным, смеялся или был таким, каких вы называете храбрыми. Но это не храбрость.

— А что же это такое. Лила?

— Страх выдать свои настоящие чувства. Страх перед слезами. Страх, что тебя не посчитают за мужчину. В России мужчины плачут и остаются мужественными. А ты никогда не открыл своего сердца.

— Это правда, — согласился Штайнер.

— Чего ты ждешь?

— Не знаю. И не хочу знать.

Лила внимательно посмотрела на него.

— Садись к столу, — пригласила она. — Я дам тебе в дорогу хлеба и сала, как принято в России, и благословлю тебя на прощание — тебя, показное равнодушие. Вполне возможно, что ты и над этим будешь смеяться.

— Нет, не буду.

Она поставила на стол блюдо с пирогами.

— Сядь рядом со мной, Лила.

Она покачала головой.

— Сегодня ты будешь есть один. А я буду обслуживать тебя. Это твой последний ужин.

Она осталась у стола и подавала ему пироги, хлеб, мясо, огурцы. Она смотрела, как он ест, молча приготовила чай. Потом большими шагами пошла по маленькому вагону — гибкая и ловкая, как пантера, привыкшая к своей тесной клетке. Лицо ее приняло строгое и загадочное выражение, и внезапно она показалась Штайнеру какой-то библейской фигурой.

Он поднялся и достал свои вещи. Он уже обменял рюкзак на чемодан, как только достал паспорт. Открыв дверь вагона, он медленно спустился по ступенькам и поставил чемодан на землю. Потом вернулся.

Лила стояла, опершись одной рукой на стол, и смотрела таким отрешенным и невидящим взглядом, словно была уже совершенно одна. Штайнер подошел.

— Лила…

Она вздрогнула и посмотрела на него. Выражение глаз сразу изменилось.

— Совсем не легко просто так уйти, — сказал Штайнер.

Она кивнула и обняла его одной рукой.

— Без тебя я останусь совсем одна.

— Куда ты пойдешь?

— Еще не знаю.