через брод спальник.
— А они что? — спросила я его.
— А ничё, стоят! — он пожал плечами и побежал к вагончику мимо меня.
Вагончик был сделан из старого фургона, — окна заварены металлом, а кое-где просто заложены фанерой. Прямо напротив двери стояла печка, сделанная из половинки двухсотлитровой металлической бочки, а в глубине были разобранные палати — остов был, а вот доски кто-то сжег в печи. Я выглянула наружу — сразу перед дверями вагончика начинался песчаный, срытый наполовину холм — видать, здесь тоже что-то строили, может быть, хотели спрямить дорогу? А может это не холм вовсе, а насыпь?
Вскоре к нам присоединился Будаев с Юркой. Он услал Женьку и сына искать доски для полатей и дрова для печи.
— А что остальные? — спросила я. — Их же позвать сюда надо…
Он равнодушно пожал плечами.
— А как хотят, так пусть и делают…
Я вышла наружу и пошла к речке — там Алексей уже возился с мотоциклами — проверял масло. Удивительно, но мой Щенок перестал его есть, а вот Гиперболоиду нужно было регулярно подливать.
— Леш, а что, может, остальных позвать?
— Да я их звал, не идут, стоят, как бараны, на ветру! Я не знаю, что с ними делать! — он посмотрел на меня и помедлил, — Может, еще раз съездить? Околеют ведь!
— Наверное, надо.
Так, с грехом пополам нам все-таки удалось затащить в вагончик и Андрея, и Олега, и журналистов. Женька с Юркой где-то наверху нашли еще один такой же вагончик, и там оказались неразобранными большие нары и деревянные полы. Парни перетаскали доски вниз, и через десять минут в буржуйке яростно гудел огонь, вагончик нагревался, а мы стелили нары.
— Странное здесь место, — улыбаясь, рассказал довольный Женька, — там знаете, что еще нашли? Станок токарный, ржавый весь и педальную детскую машинку… Что здесь было?
Об этом можно было только гадать…
Весь день мы посвятили отдыху. Мы натянули веревки под потолком, сушили промокшие вещи, стирали в речке бельишко и носки, возле печки подсушивали спальники и одеяла. Как-то вдруг неожиданно выяснилось, что продуктов осталось мало, и мы уже съели последний хлеб. Ну, тут уж я была ни в чем не виновата — надо было с самого начала назначить ответственного за кухню. А то жрали в три глотки, пока стояли на Баргузине… А теперь придется пояски потуже затянуть.
Наверное, тут была вина Мецкевича, который, видимо, даже не предполагал, что дорога может быть такой тяжелой, но только никто, даже Будаев, не решился его в этом упрекнуть. Я, честное слово, порадовалась, что за продукты отвечала не я…
Спать легли рано, видимо, в самом деле, закончилась водка. Журналисты решили ночевать в палатке, наверное, запашок в вагончике их не устроил. А может, у них еще оставался спирт. Я не расстроилась по этому поводу — на полатях было тесно.
Мне досталось место возле стены, и через час меня притиснули к ней так, что даже шевельнуться было нельзя, однако тут было тепло, и даже громкий Женькин храп не помешал мне выспаться — я просто поглубже натянула на уши старенький петушок и уснула…
А на следующий день я разругалась с мужиками окончательно. Нет, не так: я с ними не ругалась, это они разругались со мной, по причине испорченной ухи. Мужчины вообще относятся к еде несколько иначе, чем женщины, а уж что касается ухи!.. Тут им вообще нет равных. Дело в том, что накануне вечером Олег поставил на Баргузине сети, а утром их снял. Улов был невелик — два полуторакилограммовых ленка с пятнистыми змеиными боками. Ленки были отложены для ухи, которая означала некое священнодействие. Ну, это они так думали. Меня об этом никто не предупредил.
Сначала на реке наладили переправу — построили по «проекту» Алексея плот из камер и досточек, позаимствованных на полатях. К плоту привязали две веревки.
Рослые журналисты перетолкали плот на ту сторону, — и даже им вода доходила почти до груди, — и переправа была налажена — её устроили по типу маятника.
Заводили плот повыше, нагружали его, с веревками бежали по берегу, придерживая, чтобы не перевернуло, течением плот сносило вниз, к другому берегу. Там его разгружали, перетаскивали сюда, и все повторялось. Беда была только в том, что плот был маленьким, и мотоциклы пришлось разбирать — коляски переправляли отдельно, вещи — отдельно. Переправили на тот берег и меня. Женька следил за костром, а я должна была варить уху. Уха — это просто! — решила я, — Это рыба, картошка и рис!
Плоский берег зарос кустами черники, а уж ручейника здесь было! Можно было всю рыбу накормить! Эти крупные и неприятные на вид насекомые вспархивали из-под ног и все время норовили сесть на лицо. Я отмахивалась от них, как могла, но они все равно лезли — слишком много их здесь было.
— Сколько риса класть? — крикнула я мужикам.
— Кружку! — послышалось в ответ.
Кружку так кружку. Честно говоря, голова моя была занята другим — она переваривала все, что случилось за последние дни и даже за последние часы. Одним глазом я следила за Алексеем. Вторым — за мотоциклами. Так что за ухой следить было некогда. В общем-то, это было мучение — костер не горел, дрова были сырыми, вода не закипала, а сопливая рыба норовила выскользнуть из рук и уплыть по Баргузину. Я зажимала её в руках из последних сил, ведь если бы её упустила, меня бы сожрали вместо рыбы!
Ну что сказать? У меня получилась рыбная каша!
— Риса-то сколько положила? Кружку? Я же сказал — во-от столько! — высказался Вася, зло сверкая своими щелочками.
— Ну, а я другое слышала…
Ужин прошел в молчании. Мужики демонстративно гремели тарелками, и в мою сторону никто не глядел. А я, набегавшись по берегу, и, наверное, так толком и не отдохнувши за все последние дни, так уханькалась, что почти и не заметила этого.
Ну — каша, так каша. Я и каше рада. А что без лука, так кто в кашу лук кладет? Я не кладу.
А на следующий день мы поднялись на перевал Волчьи ворота и вид, открывшийся мне с верхушки огромного камня, заставил забыть все неприятности: далеко внизу ювелирной змейкой вился Баргузин, чаша долины краями упиралась в облака, и не было у тайги ни конца, ни края, ни донышка. И снова меня поразила эта странная, непостижимая бесконечность, которую нельзя измерить даже взглядом…
На грешную землю меня опустили прицепы, валяющиеся под обрывом — это были жертвы беспечности и водки. Я слышала историю об одном из них. Ехали как-то зимой с БАМа на юг два водителя на двух КАМАЗах — отец и сын. Остановились на перевале побурханить, сын вышел из машины, сел в кабину к отцу. Побрызгали. Еще побрызгали. А потом еще. А потом сын вышел из кабины и обнаружил, что его машины на дороге нет. Она лежала далеко внизу, под обрывом. Сам КАМАЗ, видимо, все-таки вытащили, перетаскали наверх и товар, а вот прицеп так и остался лежать под скалой ржавым напоминанием о людской беспечности.
Дорога здесь была песчаная, с глубокими промоинами, она, словно хвост ящерицы, обвивала склон горы и шла сперва все выше и выше, а потом на перевале разрезала сальник надвое и, все также извиваясь по склону, начинала спускаться в Волчью долину. А там снова были реки. Мотоциклы бросались в кипящий поток, рычали, булькали глушителями, подпрыгивали на валунах, ходуном ходил багаж, навьюченный на коляски…
Я никогда не видела столько смытых, разрушенных, просевших мостов. Они все — разные. На одних реках размыло насыпи, и мосты просели вниз, в бушующий поток.
На других — насыпь стоит на месте и словно ведет в никуда. Эти мосты просто снесены половодьем.
А есть реки, где мосты не достроены — железные конструкции стоят на месте, просто никто и никогда так и не подвел к ним дорогу…
Я читаю белые кривые надписи: «БАМ», «Верхняя негабаритность III степени». На многих мостах до сих пор сохранились настилы, а кое-где есть даже перила. Да что там — перила! — металлические конструкции до сих пор не съедены ржавчиной, на некоторых даже краска сохранилась.
