сало, стекающее с разрумянившихся сосисок, которые мы жарили на рогатинках над костром, шипело пиво в бутылках, нас обступала темнота.

— You drive very slowly (Ты слишком медленно ездишь), — сказал мне Мика.

Я, как могла, объяснила ему, как во мне поселился страх.

— I`m understand, — ответил он, и в утешение рассказал о том, как погиб его друг, когда им обоим было всего по семнадцать лет.

Родители друга, по-видимому, были людьми обеспеченными, и пока Мика ездил на стареньком «Кавасаки», они купили Энди новенькую, мощную, спортивную «Ямаху». Он погиб через неделю — разбился. Мать Энди устроила Мике скандал, она кричала обо всем том, о чем может кричать убитая горем женщина другу погибшего сына. А родители самого Мики были сильно обеспокоены, когда он спустя пять лет купил себе мотоцикл этой же фирмы.

— Но ты все равно ездишь слишком медленно, — закончил Мика и рассказал о том, как он встретил свою смуглую Дамарис в маленьком отеле в Лаосе, а потом она прилетела к нему в Австралию на время, а потом в Южную Америку, уже чтобы ехать вместе с ним. Она оказалась отважной девушкой, купила себе маленький «Сузуки» и поехала.

— Она ехала и падала, ехала и падала, снова вставала и снова ехала, — гордо рассказывал Мика, — правда, у нее была защитная экипировка. Это, — он критически посмотрел на мои дешевые, замшевые кроссовки-тапочки с тремя полосками, — это не обувь! (It is not shoes!) Ну что, мне ничего не оставалось делать, как показать класс на обратном пути на серпантине.

— Кажется, немец пожалел, что поехал с нами! — хохотал потом Алексей, рассказывая, как они безуспешно гнались за мной на Гиперболоиде.

Из карманов у меня вылетали визитки, спички и конфеты, «Соло» не касался колесами асфальта там, где было ровно, зато начинал очень резво прыгать на гребенке, — хромированные пружины амортизаторов давно просели. Так, лихо прыгая, я обгоняла всех, кто попадался на пути. Был воскресный день, серпантин был переполнен. Водители провожали меня удивленными взглядами и пытались взять реванш, но я не давалась. Ждать Алексея в конце серпантина пришлось минут двадцать. Мика улыбался и одобрительно показывал большой палец.

— Гут!

— Ну, как мотоциклы? — немного зловредно спросил Мику Алексей, когда мы вернулись в гараж.

Мика пожевал губами.

— О-о, nine hundred fifty kilometer’s on «Ural» is very much! (Девятьсот пятьдесят километров за выходные на этом жутком мотоцикле — это чересчур!) — ответил Мика.

А через день он уехал дальше, купив себе плацкарт на благовещенский поезд и, доехав до Москвы, кажется, получил самые сильные впечатления в жизни. Что супротив нас какая-то там Бразилия… На прощание он сказал, что будет рад, если мы приедем к нему в гости в Германию, но мы отмахнулись от предложения. У нас и рядом было столько красот и чудес, сколько ни одной Европе и не снилось…

…Я вдыхаю тонкий аромат ладана, а по беленым стенам старой церкви мечутся тени от трепетных свечей. Здесь давно не топлено, на двое ноябрь, и у меня подмерзают ноги, но я терплю. Здесь темно, но совсем не страшно, а, наоборот, очень спокойно. Со стен храма на меня смотрят люди. Они смотрят, мне кажется, с некоторым любопытством и без осуждения. Священник, отец Константин, высокий, плечистый, с отросшей почти до пояса бородой, стоит ко мне спиной и громко, низким, певучим голосом читает молитвы. Я смотрю на праздничное облачение отца Константина и среди серебристых узоров вижу небольшое пятнышко, наверное, от воска. На душе тихо и радостно. Это меня крестят, или, как здесь говорят, крещают. Меня привела сюда Настя Крылова, узнав, что я хочу принять православную веру. Можно просто заплатить триста пятьдесят рублей в Ангарске, но это было бы не то. Настя специально привела меня сюда, в этот старый, маленький храм Успения Божьей Матери на окраине Иркутска. Этот храм отец Константин восстановил из руин своими силами всего за три года. Его стены еще не расписаны, а на крыше, несмотря на темноту и идущую в храме службу, стучат молотками кровельщики, — зима ждать не будет, храму нужна прочная крыша. Посередине стоит огромный чан из нержавеющей стали, в него работники натаскали колодезной водицы, — чтоб жизнь медом не казалась. Правда, туда вылили два ведра кипятку, но вода вряд ли стала теплее, да и было это полтора часа назад. Вода удивительно прозрачная, она словно светится, когда я на нее смотрю, мне хочется набрать её в пригоршни и плеснуть в лицо. Почему-то мне кажется, что это здорово.

Отец Константин не сразу согласился крещать, — не раз и не два мне пришлось выстоять длинные послеобеденные службы, ходить на занятия, — два раза в неделю к отцу Константину приходили все желающие поговорить о вере. После службы ближе к середине храма выдвигали простые, деревянные скамейки, все садились в круг, и каждый мог задать вопрос или рассказать о том, что волновало больше всего.

Суровый отец Константин, стоял перед прихожанами, жевал длинный, темный ус и отвечал откровенно, как только мог. И если вопрос был трудным, он честно говорил, что «сие есть дело веры, но не знания» и признавался, что не знает ответа. Мне нравилась его простота и искренность. В задумчивости он поджимал губы и машинальным жестом пропускал епитрахиль между средними и указательными пальцами и оттягивал её вниз и вперед, водя по краю ткани. Наверное, он даже не замечал этой своей привычки.

— Останетесь на службу? — спросил он своим низким, властным голосом, после того, как отказался крестить меня.

— Останусь.

— А зачем? — он с любопытством воззрился на меня из-под густых бровей.

Длинные волосы его были собраны сзади в совершенно байкерский хвост…

— Укрепиться в вере, батюшка! — и откуда это во мне взялось, не знаю.

Он озадаченно посмотрел на меня и кивнул.

— Оставайтесь! Посмотрим, что с вами делать.

Он согласился крещать меня только после того, как узнал об обете, данном мной в тайге. Отец Константин раньше был геологом и исходил север Иркутской области вдоль и поперек и хорошо знал те жестокие места.

Отче был серьезным и властным, когда было нужно, но он же мог быть радостным и счастливым. В первый раз я видела, как люди, выходя из храма, улыбаются. В первый раз я видела столько наполненных светом, удивительно чистых, очень русских лиц. И никакими словами не выразить то легкое осияние, которое исходило от них ото всех. И в первый раз я ощутила величайшую мощь благодати, которая обитала здесь. И — хочешь-не хочешь, а вышибало из тебя слезу, и на сердце становилось радостно и печально, и в темнеющем своде храма вдруг угадывался свет.

И все — было тайной. И все — было явь. И никто ничего не скрывал, — приходи, смотри, узнавай. Но такие глубины угадывались вдруг в этой кажущейся простоте, и такие полные драгоценного знания недра вдруг открывались перед жаждущим, что, пораженный, он мог только смотреть и восхищаться. И сожалеть. О том, что не пришел сюда раньше…

— А когда мы понесли раку с мощами преподобного Серафима Саровского и стали выносить её из храма, я увидел вдруг, что на иконе Николая-чудотворца сидит и смотрит на нас ворон… — неторопливо рассказывал отче Константин прихожанам.

— И что это значит, батюшка? — спросила его Настя.

— Не знаю… Но ведаю, что был всем нам знак…

Моя настойчивость была вознаграждена через три недели.

— Готовьтесь, — сказал отче, проходя мимо, — завтра, часика в четыре будем вас крещать…

И вот, я стою позади отца Константина и бесхитростно радуюсь тому, что сейчас произойдет. Сзади стоит Настя в цветастом платке, в простой, мелкими цветочками, юбке до полу. Я зову её Анастасией. Королевой Анастасией. Раньше она работала в театре «рабочим» сцены и как-то позвала меня на спектакль