Ты отозвался на мои записки. Ты явился. Ты привлек меня к себе, и ты преобразился, как преобразилась я сама: пожираемые общим пламенем, мы обратились в пепел. Но из этого пепла я восстаю вновь, в то время как ты терзаешься мыслью, что тебе не дано более меня видеть.
Тщетно, ибо я тебе нужна, ибо твоя судьба определится лишь тогда, когда ты поймешь, коварный, что я тебя прощаю.
Последуй желаниям моего отца, который задумал приобщить твои мечи к своим доспехам, чтобы тем самым скорее воссоединить наши сердца (и, быть может, лишить тебя таким образом тех неуловимых флюидов, которые служат тебе к тому помехой). Верни мне, пожалуйста, рубашку, которая дорога мне теперь вдвойне, к тому же она почти не ношеная.
Я поняла: твоя ирония в отношении моего отца — лишь слабая попытка скрыть все то уважение, которое ты к нему питаешь, как к творцу моих дней.
Я без труда убедила моего отца отказаться от подачи официальной жалобы на тебя за изнасилование девицы, за разбойное вторжение в жилище честного человека, за рану на голове, за похищение коня и рубашки, что кончилось бы, несомненно, привлечением тебя к суду высшей инстанции и завершилось твоей гибелью, ибо мой отец опытен и искусен в юриспруденции, да и я сама могу защититься в своем деле, как может защититься доведенная до крайности невинность: разорванный батист, загубленное сердце и оскверненная душа выразят всю свою боль перед членами сурового магистрата, кои могут простить лишь невольное нарушение закона и морали, но подлеца и насильника покарают наижесточайшим образом, включая самые колоссальные штрафы. Полагаю, д'Артаньян, что ты сможешь, в конце концов, отличить выгоду от убытка и возвратишься, чтоб обрести любовь той раненой птицы, которая считает себя твоею.
— Что с вами, д'Артаньян, мне кажется, вас что-то сильно позабавило?
— Дорогой маршал, я испытал, пожалуй, одно из глубочайших наслаждений моей жизни.
— О, мне известны разного рода наслаждения, не считая лесных орехов. Но скажите, что произвошло?
— Так… Утраченная глупость.
— Это в духе здорового католицизма.
— Позвольте, я прочту второе письмо, и мне откроется божественный промысел.
Д'Артаньян распечатал письмо Мари. Вот какое оно было:
«Д'Артаньян, Роже мне все объяснил. Я поняла ошибочность моего поведения и все безумие вашего.
Вы спутали меня с той, которая назначала вам эти свидания, вы не опознали ни голоса, ни поступков. Вы продолжаете любить меня даже после того, как открылась правда, и это повергает меня в отчаянье.
Более, чем в отчаянье: это отдаляет меня от вас навеки.
Я не забуду вас, как кричала об этом в порыве гнева. Но я никогда более не увижусь с вами. Клянусь вам, д'Артаньян.
Я приношу эту клятву с тем, чтоб сохранить ваш образ там, где он пребывает. Я не хочу, чтоб вы походили когдалибо на себя такого, каким я вас увидела напоследок. С Богом, д'Артаньян. Жизнь коротка, мы свидимся с вами тогда, когда свидимся с Богом. Я поклялась.»
— О, я вижу, вы приближаетесь с Господу… И, кажется, через те двери, куда пускают лишь ангелов. Хо! Нога № 1! Нога № 2! Эти дряни все еще дрыхнут. Меж тем, по-моему, мой бедный друг лишился чувств. Не доставить ли сюда капитана О'Нила вместе с его лекарством? Д'Артаньян!
Д'Артаньян приоткрыл один глаз.
— Вы еще не умерли?
— Пока нет. Но скоро это со мной случится.
XXXIX. КРАТКОЕ УВЕДОМЛЕНИЕ
Два месяца спустя, 1 апреля 1643 года положение героев романа изменилось следующим образом.
В первую очередь закуска.
Эварист Колино, известный также под именем дю Колино дю Валя, начал процесс в связи с похищением ночной рубашки, но когда он заговорил о поруганной чести своей дочери, среди судейской братии раздался такой хохот, что его отголоски докатились до кассациооной палаты.
Трое судебных исполнителей явились в гостиницу «Козочка».
Один из них был выпущен через первое окно, второй — через второе.
Воспользоваться третьим окном не пришлось, потому что третий исполнитель предпочел задержаться внизу с мэтром Тюркеном.
Правая рука Тюркена уже под за ж ил а, но так как он отвык пользоваться ею, то он прибег к .помощи своего нового друга. И судебный исполнитель, едва очутившись на Тиктонской улице, решил не покидать ее более. Он погрузился в трясину беспробудного пьянства.
Мадмуазель Жюли дю Колино дю Валь завела себе любовника ста восьмидесяти фунтов весом и похожего обликом на жителя Морванских гор из расчета, что тот поквитается с д'Артаньяном. Но когда пришла пора объясниться, этот ее любовник вернулся к Жюли, окривев на один глаз, и та отвернулась, заявив, что даже с двумя глазами он не мог прежде по достоинству оценить ее прелести, так пусть теперь любуется ее спиною.
Жюли немедленно написала двадцать девять блистательных писем мушкетеру. Все двадцать девять были ей возвращены, аккуратнейшим образом уложенные в картонную коробку. Каждое письмо было разорвано на восемь частей, что составило двести тридцать два клочка бумаги.
Картонка была первязана шелковой ленточкой.
Ла Фон в силу своих редких дарований хорошо приспособился к положению политического узника. Он не только не таранил более головой стены, но даже указал тюремщикам на те слабые места, которые следует укрепить для лучшей охраны заключенных.
Об его усердии доложили коменданту, и тот остался доволен. Он велен Ла Фону вооружиться молотком и зубилом и проверить на прочность все стены тюрьмы.
Несмотря на все потуги выслужиться, у Л а Фона завелись даже кое-какие друзья.
Когда интересовались, почему он занялся такого рода деятельностью, он отвечал, что ничего хорошего за стенами тюрьмы его не ожидает и что он остерегается даже самой мысли о побеге, подобно больному, который печется о здоровье.
Тюркен не трогал больше свою супругу, за исключением воскресенья, когда та начинала проявлять недовольство.
Вот все о второстепенных персонажах.
Граф-герцог Оливарес, не выполнивший данные им королю обещания, иными словами, не сумейший доставить ему договор о всеобщем мире, был отправлен в отставку.
Зато Мазарини продемонстрировал королеве знаменитую зеленую папку с папским гербом. Анна Австрийская поинтересовалась ее содержимым, но итальянец отказал, искусно сославшись на тайные инструкции Урбана VIII. Не оставалось ничего другого, как назначить Мазарини первым министром, к величайшему огорчению Шевиньи и де Нуайе.
Ла Фолен обосновался в Анжу,где превратился в величайшего авторитета местной кухни, введя в обиход трюфели и сосиски.
Поль де Гонди сновал по Парижу и развлекал общество, предваряя появление расторопного факельщика в особе герцога де Бофора и порочного грабителя в лице Мазарини, — короче, начинал ту большую игру, в которой готовил собственную крупную ставку.
Карл I еще сражался и барахтался в Англии, уже ощипанный и почти готовый сложить голову на
