усилий“ ему явно не понравилось. Ну посмотрим…»

В пятом часу Якушев шёл по знакомым местам, по Дворцовой набережной Невы к Троицкому мосту Нева ещё не стала, погода была безветренная, над шпилем Петропавловской крепости неподвижно стояли длинные свинцово-серые тучи. Якушев шёл и думал, что в этом городе прошла вся его жизнь, что не один раз, 6 января по старому стилю, в крещенский праздник он видел шествие «к Иордани» из Зимнего дворца, шествие царя со свитой, духовенства в золотых ризах. Как это выглядело импозантно, внушительно. Но тут же вспомнилось, как однажды в момент салюта, при погружении креста в прорубь, одна из пушек выпалила не холостым зарядом, а картечью. Какой переполох по этому случаю был в Петербурге! Потом, спустя несколько лет, по дворцу выстрелило орудие крейсера «Аврора», и это было концом старого мира.

Да, в сущности, всему прошлому должен был наступить конец.

Якушев стал думать о себе, о молодости, о том, как он ездил зимой, по первопутку, с молодой женой на острова. И он немолод, и она немолода, нет и департамента, где он так уверенно двигался от награды к награде, от чина к чину. Верно то, что ему никогда не быть по-прежнему директором департамента или товарищем министра.

Он подходил к воротам Летнего сада со стороны набережной. В том месте, где Каракозов стрелял в Александра Второго, стоял молодой человек во флотской шинели и круглой барашковой шапке с кожаным верхом.

Якушев спросил: «Который час?» Тот ответил: «На моих полдень». И они пошли рядом. Стемнело, однако Якушев различал лицо молодого человека с рыжеватыми усами, и ему показалось, что видел его утром в Казанском соборе. Он спросил об этом.

— Нет. Я там не был. Все это фанфаронство.

— Вы полагаете?

Молодой человек не ответил.

— Наши друзья другого мнения, — продолжал Якушев.

— Не знаю, кому они друзья, — пробормотал молодой человек, — здесь нам надо повернуть. А вы, очевидно, приезжий. Я вас не встречал в их компании.

— Приезжий.

Молодой человек заинтересовал Якушева. У него создалось впечатление, что в душе этого человека бушует злоба, которую тот уже не в силах сдержать. Но затеять с ним разговор здесь, на ходу, он считал неудобным. Тот хмуро сказал, посмотрев на часы:

— Спешить нечего… Если угодно, пройдемтесь, немного.

Якушев охотно согласился. Но шли они молча и вышли к Инженерному замку. Моряк вдруг остановился.

— Панихиды служат по убиенному монарху! По Николаю Александровичу. А кто Петра Третьего убил? Господа дворяне — Григорий и Алексей Орловы. Григорий — любовник Екатерины. А Павла Петровича, императора, кто убил? Не матросы и латыши, а Талызин, граф Палён, граф Бенигсен, Яшвиль и кто там ещё! Господам, значит, дозволено. — Показал на окошко под крышей: — Вот тут все и происходило. Сначала все по-благородному: «Sire, vous devez abdiquer»[23]. А Николай Зубов: «Чего ещё „абдике“?» — и фунтовой золотой табакеркой монарха в висок. Я сам эту табакерку в алмазном фонде видел — весь угол смят. А потом набросились на помазанника божия и всего истоптали, как мужички конокрада… И тоже служили панихиды.

Якушев от неожиданности так растерялся, что промолчал, только подумал: «Если у Путилова все его мушкетёры такие, то… Впрочем, может, провоцирует? Нет. Непохоже».

— Теперь можно идти. Придём вовремя.

Они вошли в один из подъездов дома на Пантелеймоновской, поднялись в бельэтаж. Молодой человек позвонил, им открыл мальчуган и тотчас убежал.

Это была петербургская барская квартира, комнат, вероятно, в двенадцать. Коридор был заставлен сундуками и поломанной золочёной мебелью. Откуда-то доносились голоса и смех. Молодой человек открыл одну из дверей. Они вошли в большую, в четыре окна, комнату, — вероятно, бывшую гостиную. Навстречу им вышла дама — высокая, костлявая, в чёрном шёлковом платье, с лорнетом на длинной цепочке, лорнет стукался об её острые колени, когда она шла. Якушев низко поклонился. Он узнал баронессу Мантейфель, с которой, впрочем, не был знаком лично.

— Messieurs[24], — сказала она, — не удивляйтесь этому шуму, у соседей вечеринка.

Только сейчас Якушев сообразил, что это за шум: где-то близко за стеной звенели бокалы и слышны были голоса, кто-то бренчал на рояле.

Баронесса взялась пальцами за виски и со вздохом сказала:

— От всего этого у меня дикая невралгия… Пройдите туда, там почти не слышно.

Она открыла дверь в другую комнату, где стояло несколько венских стульев и софа с бронзовыми завитушками, остатки прежней роскоши.

— Остальные придут с чёрного хода. Так мы условились, — сказала баронесса и вышла.

Молодой человек расстегнул шинель:

— Советую не снимать шубу. Здесь дикий холод.

Голоса и смех, однако, слышались и здесь. Можно было расслышать и рояль. Кто-то очень шумно играл свадебный марш Мендельсона.

Якушев усмехнулся:

— Обстановка не очень… но для маскировки вечеринка подходит.

За спиной у него открылась дверь, и вошли двое. Одного Якушев где-то видел, но, должно быть, давно. Поздоровались и, не снимая пальто, уселись на диван. Тотчас вошёл Путилов и с ним высокий, длиннолицый, с постриженными баками, в бекеше. Он скинул бекешу и оказался в визитке. На нем были бриджи, обшитые кожей, жёлтые краги и башмаки.

— У нас не принято называть фамилий, — сказал Путилов, и все утвердительно наклонили головы.

Пока усаживались, Якушев внимательно разглядывал лица: у двоих, пришедших первыми, были типичные физиономии петербургских сановников, выражение не то обиды, не то досады, и вместе с тем нескрываемой злобы; один — с вставными зубами, выдвинутым подбородком — походил на бульдога. Якушев представил его в придворном мундире с лентой через плечо, в белых брюках с золотым лампасом и холодный взгляд, которым он сверху вниз окидывал тех, у кого не было такой ленты и права на придворный мундир.

Путилов, не называя Якушева, сказал, что московский гость имел счастье совсем недавно лицезреть высокую особу, и попросил гостя рассказать подробно об аудиенции.

Якушев начал с того, какие чувства он испытал утром в Казанском соборе. Он иногда сам удивлялся, как легко у него слетали с языка слова, медоточивые, слащавые, в том именно духе, которого от него ожидали эти господа:

— …Не будет кощунством, если я сравню наши чувства с тем, что ощущали древние христиане, когда, не страшась гибели от рук язычников, они собирались на молитву в катакомбах Рима. И я, грешный, не мог сдержать слезы в эти минуты… Я счастлив, что в день тезоименитства государя я нахожусь среди вас, господа… В вас я вижу те силы, которые восстановят незыблемые основы монархии, возведут на престол достойного представителя царствующего дома… Я был за границей, я имел счастье выслушать милостивое слово, обращённое к вам, местоблюстителя престола… «Жива ли Россия?» — спрашивал он меня. «Жива, ваше высочество!»

Якушев ещё долго распространялся в этом духе, но его смущал шум за стеной и бренчание на рояле. Но ещё больше смущал моряк, вернее, странная усмешка моряка, который в упор смотрел на него. У всех остальных, даже у длиннолицего в визитке, он видел умильное одобрение.

Дальше Якушев заговорил о том, что настало время объединить силы Москвы и Петрограда и, собственно, для этого он приехал сюда.

— Мы понимаем святые чувства, которые вами, нами всеми владеют, но хочется все же сказать: наберитесь терпения, не рискуйте! Надо успокоить врага, убаюкать его мнимым затишьем, убедить, что в Питере все спокойно, и в назначенный час, осенив себя крёстным знамением, обрушиться на врага. Но прежде всего надо договориться о форме правления. Монархия? Да, только монархия. Наш верховный