широкие и удобные. Носильщик в чистом белом фартуке поставил чемодан в ноги Якушева, принял мзду и, кивнув, отошёл.

Собственно, чемодан был лёгкий, можно было вполне доехать на трамвае, но хотелось испытать ощущения прежних лет. Якушев оглянулся на памятник царю, бронзовую карикатуру, вспомнил ходившую по Петербургу поговорку: «На площади — комод, на комоде — бегемот, на бегемоте — обормот» — и усмехнулся. «А ведь здорово сказано», — подумал он, хотя несколько лет назад возмущался этой «кощунственной» поговоркой.

— В «Европейскую»…

Ехали по Невскому. Магазины были уже открыты, а другие только открывались. Он читал на новых, не успевших обветшать вывесках фамилии владельцев магазинов. Среди них были старые, давно ему известные, но появились и новые. Удивили вывески фирм, названных с претензией, — например, «Новинка», «Гигиена», даже «Прогресс» и «Сюрприз».

Извозчик не гнал лошадь, приятно было слышать, как хлопали по торцам подковы. День был холодный, но сухой. Якушев даже жалел, что так скоро доехал до «Европейской». Снял знакомый ему просторный номер. Он жил в нем, когда в петербургской квартире шёл ремонт. Оставив чемодан и побрившись в парикмахерской, где его узнал старый мастер Фока Степанович, посмотрел на часы. Пора идти на свидание, назначенное в Казанском соборе. Якушев пересёк Невский и шёл по направлению к собору. Все было не так, как в двадцатом году: попадались даже франты в шубах с котиковым воротником, но больше встречалось людей в полувоенных, защитного цвета бекешах на бараньем меху и в сапогах; встречались женщины в изящных шубках и в каракулевых жакетиках. Якушев ещё раз взглянул на часы, заторопился и, сняв шапку, вошёл в собор. Он протиснулся поближе к алтарю, — впрочем, народу было немного. Служили панихиду после литургии, и в тишине под сводами собора расплывалось:

— Ещё молимся об упокоении…

И тут совсем явственно Якушев расслышал:

— …об упокоении убиенного раба божия Николая…

Ему показалось, что он ослышался. Он вспомнил: «Сегодня девятнадцатое, по-старому шестое декабря, тезоименитство царя Николая Второго. По ком же панихида? По нему, конечно. Кто же, как не он, „убиенный“… Однако как эти господа здесь осмелели. В Казанском соборе — панихиду… Вот почему мне назначили здесь свидание».

Он повернул голову, поискал и сразу увидел того, кто его ждал, пошёл к выходу и услышал, что его догоняют.

Это был старый знакомый, тайный советник Александр Сергеевич Путилов, землевладелец Рязанской губернии, воспитанник Александровского лицея. Они когда-то познакомились у Донона, на обеде бывших воспитанников лицея.

— Ну, дорогой мой, — сказал Якушев, — такой смелости я не ожидал, панихиду по государю в Казанском соборе…

— А день-то какой?.. Николай Мирликийский, тезоименитство его величества.

— Давно мы не виделись, давно… Сколько воды утекло с пятнадцатого года. Где бы нам побеседовать?

— А тут, напротив… Кафе «О'Гурмэ». В доме Зингера.

— Кстати, я не завтракал.

Они устроились за столиком в глубине небольшого зала. Толстенькая, румяная дамочка наклонилась к ним, обнаружив пышный бюст.

— Отведайте наш знаменитый «курник».

— Это что такое?

— Рекомендую. Вроде пирожка с курочкой, запечённой в тесте. Прелесть.

Когда она ушла, Путилов сказал:

— Как вы вовремя уехали в Москву, Александр Александрович.

— Потому цел и невредим. А вы?

— Я тоже вовремя укатил в Новгород. Вы, говорят, прекрасно устроены.

— Недурно. Даже хорошо.

— Для кого?

Якушев усмехнулся:

— Для дела, для нашего, общего…

— Мы тоже тут не бездельничаем.

— Надеюсь.

— Видели, сколько народу было на панихиде?

— Человек сто… Все ваши?

— Наши единомышленники. — Путилов оглянулся. В этот час в кафе было занято только два столика.

Они продолжали разговор, понизив голос:

— Сегодня, по случаю тезоименитства, мы решили собраться у баронессы Мантейфель… Вы её знали? Ах черт, я никак не привыкну к конспирации, но конспирировать с вами смешно, mon cher ami[21]. Мы ждали вашего приезда, вы единственный из наших, удостоенный высокой чести — аудиенции у его высочества. Вы не откажетесь рассказать нам, о чем шла речь?

— Буду счастлив. Кроме того, у меня есть некоторые предложения, я могу даже сейчас вам сказать, в чем дело. Речь идёт об объединении наших усилий. Питер без матушки Москвы не может, и Москва без Питера тоже… Здесь, мне кажется, сохранились люди, именно здесь…

— Мы находимся, mon ami[22], я бы сказал, в начальном периоде. Пока у нас только ядро, но люди решительные, они горят энергией, и горючего материалу много… Вы можете судить по тем, которые пришли на панихиду по императору. Это уже традиция, в прошлом году было вдвое меньше.

— Значит, вы знаете не всех этих людей?

— Знаю… некоторых.

— А не думаете вы, что среди этих людей могут оказаться…

— Возможно.

— Это — риск…

— Риск. Но всегда можно сказать, что убиенных Николаев у нас было немало… в германскую войну хотя бы.

— Наивно. Но с другой стороны, для подогревания верноподданнических чувств полезно… Значит, вы меня приглашаете. Я очень рад. Рад потому, что лично я восхищаюсь смелостью, мужеством наших питерских собратьев и вместе с тем не могу скрыть от вас тревоги. Не слишком ли вы рискуете… Не лучше ли выжидать, накапливать силы, чем подогревать монархические чувства опасными для наших единомышленников демонстрациями? Но я вижу, что вы хотите мне возразить? Отложим этот разговор до вечера. Отложим?

— Да. У входа в Летний сад около пяти часов вас будет ждать молодой человек во флотской шинели. Вы спросите его: «Который час?» Он ответит: «На моих часах — полдень». И приведёт вас к нам. Теперь, если позволите, я покину вас.

Он ушёл.

Пышная дамочка в кружевном переднике с умилением смотрела, как Якушев уплетал «курник».

— Вы ведь не петербуржец?

— Почему вы так думаете?

— Я вас не видела. У нас бывают все.

— Представьте, я — петербуржец. Но живу в Москве.

— Изменили Петрограду. Нехорошо, — она кокетливо усмехнулась. — А ваш приятель — наш верный клиент. Он ведь тоже из бывших.

— Скорее из настоящих, — сказал Якушев.

Дамочка с удивлением взглянула на него и отошла.

«Именно из „настоящих“. Это не Ртищев, болтун и рамолик. Путилов — настоящий враг. „Объединение