начали в испуге взлетать и с криками метаться над его головой; тогда он пригладил растрепанные мокрые волосы, запахнул полы набухшего от влаги пальто и побрел, спотыкаясь, по галечной отмели в порт и потом домой. «Я не сойду с ума», — повторял он свое заклинание. Оно помогло ему против женщин в порту — когда он проходил мимо, они отступали в тень дверных проемов. Эти женщины привыкли иметь дело с калеками, но избегают сумасшедших. Безумец порой слышит глас Господа, а у того, похоже, нет добрых слов для шлюх; а иногда безумец носит с собой острый нож, чтобы получше исполнить Божью волю. Они прислушивались к его бормотанию и, глядя ему вслед, спрашивали себя, не были ли сейчас на волосок от смерти. «Я не сойду с ума? Я не сойду с ума? Еще одна такая зима — и, очень может быть, сойду».

Ежедневные прогулки к маяку научили Тибо любить чаек. Чтобы не сойти с ума, он принял решение быть как они. Главное, решил он, не поддаваться панике и чувствовать себя как дома в той ситуации, в которую попал, — как чайка. Если бы какой-нибудь рыбак оказался в полном одиночестве посреди моря без руля и без ветрил, он стал бы страдать и, возможно, умер бы, но чайке одинаково хорошо что на суше, что на море, она чувствует себя как дома и над одним участком моря, и над другим. Если у тебя нет дома, не все ли равно, где ты ночуешь? Пусть бушуют черные волны. Плыви. Выживай. Будь чайкой.

На работе он не решался выглядывать в окно, опасаясь, что увидит фонтан и место, где она сидела в тот день. А она была всего лишь по ту сторону стены — работала, источала прекрасный аромат и была сама собой, была Агатой. Каждое рабочее утро он начинал, стоя у двери и прислушиваясь к шагам на лестнице. Когда Агата приходила и сбрасывала галоши, он кидался на пол и смотрел в щель в надежде увидеть ее милые пухлые пальчики, вползающие в туфли. Несколько секунд ползанья на карачках (не самая величественная поза) — и бедный, добрый, безумный Тибо Крович вздыхал, поднимался на ноги, отряхивал ворсинки, приставшие к костюму, садился за стол и, обхватив голову руками, прислушивался к тому, как стучат по кафельному полу каблучки Агаты Стопак, как она открывает и закрывает картотечный шкафчик, варит кофе или просто тихо сидит там, по другую сторону двери, благоухающая и прекрасная. И он вздыхал, и тихо стонал, и плакал.

Он пытался быть чайкой. Он пытался чувствовать себя как дома в любом месте, куда занесет его ветер. А потом ему представилась чайка, просыпающаяся в бескрайнем море наутро после бури. Она взлетает с воды и летит, летит, летит, но земля все не появляется. «Я летел не в ту сторону, — сказал себе Тибо, — и забрался слишком далеко в океан. Теперь мне никогда не вернуться домой. Все это время я летел не в ту сторону». Он закрыл лицо руками и заплакал.

Плакал Тибо часто. У маяка, дома, в своем кабинете за закрытой дверью. Это вошло у него в привычку. Он обнаружил, что может заплакать с такой же легкостью, с какой некоторые начинают клевать носом, стоит усадить их в мягкое кресло. Во время десятиминутного перерыва между важными мероприятиями или встречами он мог, предавшись горю, залить слезами полстола, потом взять себя в руки, успокоиться и вернуться к делам. Агата, конечно, об этом знала, и это ранило ее, но она ничем не могла ему помочь.

Однажды, вскоре переезда на Приканальную улицу, она попыталась это сделать. Взяв папку с письмами, она тихонько постучалась к нему в дверь, подождала и, не услышав ответа, постучала снова. Через секунду послышался сдавленный голос Тибо:

— Да, входите.

Агата открыла дверь. Тибо не поднял головы — очевидно, был так поглощен изучением какого-то доклада, что не обратил внимания на ее появление, даже когда она положила папку на стол. Агата дотронулась до его руки. Он замер. Ручка застыла посередине слова.

Агата поняла, что совершила ужасную ошибку, но уже не могла повернуть назад. Она словно бы раздвоилась: одна Агата стояла у стола и держала напряженную руку Тибо, а другая витала под потолком и в ужасе слушала, как та, первая, говорит:

— Пожалуйста, Тибо, послушайте меня. Я хочу, чтобы вы поняли. Дело не в вас. Вы все тот же замечательный, милый человек, и всегда таким останетесь, и я всегда, всегда буду вас любить, но у меня нет другого выхода. Просто нет. Пожалуйста, Тибо, постарайтесь порадоваться за меня. Постарайтесь понять.

Рука Тибо лежала в ее руке, как мертвая рыба. Не поднимая глаз от страниц доклада, он проговорил:

— Я понимаю. Прекрасно понимаю. Сколько еще раз мне нужно отпустить вам грехи? Сколько еще раз мое сердце должно облиться кровью? Все, что я когда-либо хотел, — это чтобы вы были счастливы. Теперь вы счастливы, и я, стало быть, тоже счастлив. Я счастлив за вас, и это, — он злым чернильным кругом обвел влажные пятна на листе промокательной бумаги, — это слезы счастья.

Агата вышла. Сказать больше было нечего, и ей хотелось убежать, пока ее слезы не начали падать на промокашку рядом со слезами Тибо. На подоконнике здания по другую сторону площади танцевал голубь, и она устремила на него свой взгляд, вцепившись в край стола, словно боялась упасть. За спиной раздался щелчок — это Тибо закрыл дверь своего кабинета.

Тибо не шел у нее из головы. Вечером, когда она лежала, развалившись, на кровати, а Гектор рисовал ее, она, наконец, разозлилась. «У него нет права! — думала она. — Какое ему дело! У него был шанс. У него было множество шансов. Я не позволю ему испортить мне жизнь своими хныканьями. Плакса! У меня теперь есть настоящий мужчина». Она слегка повернула голову, чтобы посмотреть на Гектора.

— Ради Бога, не шевелись! — сказал тот.

— Извини. — Агата вернула голову в прежнее положение. — Может быть, поговоришь со мной?

— Нет. Я работаю. Ты думаешь, это так, игрушки? Помолчи.

Агата вздохнула и почтительно замолчала.

В углу на потолке сплел паутину паук, а рядом виднелись три темных пятна, два больших и одно поменьше. Откуда они там взялись? И как быть с Тибо Кровичем? Ее раздражает, что он так расстраивается. И еще больше раздражает, что он не желает этого показывать. Он должен бушевать, кричать, осыпать ее оскорблениями, умолять ее вернуться, может быть, даже стукнуть ее разок — но нет, от него этого не дождешься. Он будет упорно притворяться, что рад за нее, когда и слепому видно, что он убит горем. Это он специально, чтобы ее помучить!

— Ты сдвинула ногу. Верни ее назад. Нет, другую! Ну вот, теперь ты сдвинула обе. Пошире… Да, так хорошо.

Но больше всего Агату расстраивало то, что Тибо страдает. Это оскорбляло ее женские инстинкты, которые были в ней так хорошо развиты: стремление воспитывать, кормить, лечить, утешать. Его нужно кормить. Она могла бы накормить его. «Я могла бы. Могла бы. Ведь я готова была сделать это раньше. Это не значило бы ровным счетом ничего. Просто проявление доброты. Только один раз».

Гектор захлопнул блокнот.

— Не шевелись. Сохраняй эту позу. Я хочу взять тебя именно в этой позе, и чтобы на твоем лице было именно такое выражение.

Он швырнул штаны на пол и запрыгнул на нее.

На следующее утро (это был четверг, последний четверг в жизни Мамы Чезаре) мэр Тибо Крович, по обыкновению, зашел в «Золотого ангела», не торопясь, выпил кофе по-венски и вышел, оставив на столике пакетик с мятными леденцами.

Как обычно, едва он ушел, Мама Чезаре поспешила к оставленному им столику, но на этот раз вместо того, чтобы тихо и спокойно все убрать, она схватила леденцы, засунула их в карман передника и выскочила на улицу.

Ей пришлось поспешить, чтобы не потерять Тибо из виду. Быстро-быстро переставляя короткие ноги, она пробиралась между прохожих, петляла в утренней толпе среди людей, которых никогда прежде не видела, потому что они, спешащие на работу, всегда были снаружи, а она — внутри, подавала кофе и пирожные. Пар от их дыхания висел над ее головой и плыл призрачными лентами вдоль Замковой улицы, словно дымка, по которой летним утром можно проследить течение реки, невидимой среди полей или