Он замялся, и Пивень добавил с заметной злорадностью в голосе:

– У той две дочки младые. Нам на рассвете быть в седлах, а сам… Уже и третьи петухи охрипли!

Владимир кивнул, Олаф метнулся к выходу. Пока стоял у костра, узнал и запомнил, где чей дом. Владимир грозно поглядел на корчмаря, дружинников, окинул грозным взором залитое кровью помещение, а в следующеее мгновение исчез. Сам считал, что из-за побоев двигается как больная черепаха, но дружинникам показалось, что он исчез как призрак.

Выворотень на подгибающихся ногах подошел к корчмарю:

– Налей.

– Пива?

– Чего-нибудь покрепче.

Руки его тряслись, он вылил себе на грудь половину кружки. Перед глазами с бешеной скоростью мелькали картинки, где блестело железо, страшно вскрикивали раненые и тут же умирали. Его соратники!

Когда поставил кружку, корчмарь хмуро наблюдал, как Выворотень медленно расстегнул пояс, руки все еще тряслись, ножи в чехлах глухо стукнулись о дубовую лавку. Топор остался возле очага.

– Я дам за них три серебряных, – сказал корчмарь, упреждая вопрос Выворотня. – Время трудное, но если подождешь недельку…

– Давай сейчас, – махнул рукой Выворотень. – Я сегодня же уеду.

Он взял монеты, а за спиной Пивень пробормотал со странной ноткой в голосе:

– Я хотел бы оказаться с ними.

– Все равно голову сломят, – сказал Выворотень.

– Но если не сломят, то получат все, что захотят.

Выворотень буркнул:

– Им никто не нужен.

А Пивень добавил:

– А еще я хотел бы сам содрать с них кожу. С живых.

Дверь за ними захлопнулась непривычно тихо. И даже крыльцо не скрипнуло, так уходили осторожно и вежественно.

Корчмарь тяжело вздохнул. Сорок лет тому он тоже снял перевязь с длинным мечом и поклялся никогда и ни за какие пряники не брать в руки. Потому сейчас и жив.

Правда, он сшибся с человеком, каких теперь не рождает мать сыра земля.

Странно, один из этих молодцов чем-то напомнил того противника. Неистового Игоря.

Олаф снова пустился бегом, прыгал через плетни, топтал огороды, распугивал кур и гусей. Владимир зашипел от ярости, Олаф виновато застыл под стеной сарая, но кожа на спине викинга дрожала и дергалась, как у коня, когда садится злобно гудящий слепень. Он повизгивал, его корчило, а зубы стучали как в ознобе.

– Да побыстрее же, – простонал он. – Вон уже мелькнул в окне одетый… А если успеет выскочить да на коня?

Владимир сцепил зубы. Во всем теле стегало болью, ноги передвигались с трудом, во всех мышцах стояла тяжелая боль, словно туда налили горячего свинца.

Олаф снова обогнал, и в тот миг, когда подбежали к крыльцу, дверь распахнулась. Варяжко шагнул через порог, прищурился от яркого солнца. Он был уже в полном доспехе, меч на поясе, сапоги блестели. За ним виднелась полуголая девка с распущенными волосами.

Глаза Варяжко расширились, он выпрямился и лапнул рукоять меча. Владимир торопливо размахнулся дротиком, отточенное лезвие наконечника пронеслось над плечом Олафа. Варяжко вздрогнул, его ударило в живот, лезвие погрузилось на всю длину, в тот же миг он со звоном выхватил меч…

И топор Олафа ударил прямо в лицо. Владимир услышал жуткий хруст, во все стороны брызнула кровь. Олаф выдернул топор, как из колоды, замахнулся, услышал хрип:

– Двое… на одного…

– А ты сколько привел? – гаркнул Олаф.

Бледный как мел, он трясся, ударил снова, топор скользнул, но Варяжко все равно упал на колени. Кровь из разрубленного лица хлестала, как из огромного кабана. Владимир подоспел, ударил ногой, целясь в рану. Варяжко опрокинулся на спину, а Владимир услышал в ушах звон, а в глазах замелькали красные мухи.

Все еще не давая себя утащить в беспамятство, видел, как озверевший викинг рубит топором огромное тело, а то вздрагивает, дергается, и при каждом ударе раздается звон доспехов, и брызгают новые струйки крови.

А потом он увидел, как земля стремительно бросилась навстречу.