мышцы. Но молодая кровь яро заживляла раны, ссадины покрылись коркой на глазах, и уже на следующую ночь дочь ведуньи осталась согреть его постель своим телом.
Олаф от безделья истыкал стрелами стену сарая. Еще больше стрел ушло мимо, у этих славян не сараи, а собачьи будки, пальцы покрылись кровавой коркой, даже несмотря на рукавичку из бычьей кожи.
На третий день Владимир взобрался на коня. Голова кружилась, но он чувствовал, что сможет продержаться в седле с десяток верст.
Дочь ведуньи стояла на крыльце.
– Все-таки уезжаешь?
– Надо, – ответил он, проклиная свою слабость.
В ее глазах блеснули слезы. Подбородок задрожал, но она попробовала улыбнуться:
– Тогда езжай. Но если вдруг захочешь вернуться… не раздумывай!
Он подъехал к воротам. Она сбежала с крыльца, открыла тяжелые створки.
– Прощай.
– Прощай, – ответила она тихо. Внезапно обняла коня за шею, поцеловала в бархатные ноздри и сказала жалобно: – Если он вздумает вернуться, ты, пожалуйста, скачи как ветер! Тебе до конца жизни будет отборное зерно и ключевая вода.
Олаф щадил друга, конь под ним шел ровным шагом. Владимир стискивал зубы, каждый толчок отдавался болью, но уже к полудню то ли тело от усталости перестало чувствовать, то ли выздоравливал очень быстро.
У Олафа в седельном мешке отыскались две ковриги хлеба, головка сыра, копченое мясо, сушеная рыба. Перекусили, дали коням отдых, и снова степь поплыла под ними, а потом и понеслась вскачь.
Владимир внезапно вспомнил:
– Варяжко где закопали?
– Ваши боги знают, – отмахнулся Олаф. – Те два олуха унесли! Все-таки их ярл.
– А старая ведунья где? – поинтересовался Владимир. – Я ни разу ее не видел. Как и вторую дочку.
Олаф на скаку весело крикнул:
– Да и я бы не отказался увидеть… вторую дочку! Как хоть звали твою красавицу?
– Не знаю.
– Не знаешь? – удивился Олаф. – Это только у вас на Руси можно вот так, даже не спросив имени. У нас принято называться сразу.
Владимир долго скакал молча. Олаф видел, как друг хмурится, на лбу двигаются морщинки. Глаза были устремлены в одну точку где-то между конскими ушами. Наконец Владимир сказал неожиданно:
– Все-таки надо было увидеть его могилу.
– Зачем? – удивился Олаф. – Чтобы наплевать? Или сплясать сверху?
– Нет. Просто Варяжко… Его мало убить. Его нужно еще и закопать. Поглубже!
Еще через два дня он подстрелил зайца. Олаф пришел в восторг, а когда Владимир на следующий день сумел одной стрелой сразить молодого подсвинка, он сам ощутил в себе достаточно сил, чтобы не слезать с коня хоть сутки.
Олаф учился на скаку метать дротик, пересаживаться с коня на коня, даже пробовал бросать волосяную петлю. Степь перед ними тянулась бескрайняя, одинаковая, и если бы не яркое солнце днем, а ночью звезды, всю жизнь могли бы блуждать по ее просторам.
Однажды Олаф попал стрелой в большую толстую птицу. Она пыталась убежать, волоча стрелу, он догнал на коне и добил дротиком. Вечером, когда остановились на ночь, он сам ощипал, потрошил, разделал, донельзя гордый первой добычей. Не просто попал из лука, а стрелял с седла!
Владимир лежал у костра, взор блуждал по звездному небу. В груди расплывалась как легкий туман непонятная тоска.
– Какая страна, – сказал Олаф с восторгом. – Мы едем уже десятый день, а еще не встретили ни души! Только высокая сочная трава, синее небо над головой и бесконечная даль. Да еще белеют кости больших зверей, с которых мелкое содрало мясо… Мы сидим у костра, а над нами миллионы костров в черном небе, и когда наш костер догорает, волки подбираются совсем близко, и я слышу, как разговаривают о нас. И понимаю, что жалуются луне на свою волчью жизнь. Я люблю эту ночь, наших коней, что подходят к костру и внимательно смотрят на нас, словно хотят сказать что-то важное. Им одиноко в ночи, они в этой дикой земле тоже люди… или мы – кони.
Владимир сказал удивленно:
– Олаф, да ты певец!
Олаф отмахнулся с великолепным высокомерием:
– В моей стране нет викинга, который не умеет слагать песни. Это не викинг, если знает оружие, но не способен сложить вису. А об этих землях как не сложить? Зря мои отцы ее не завоевали для себя. Придется это сделать мне.
Владимир нахмурился:
– А вот те шиш. Эти земли уже завоеваны. Моим прадедом. Отныне и навеки!
Олаф засмеялся:
