Владимир, чуя приближение мощи богов, отшвырнул мешающее одеяло, навалился сверху. Юлия вскрикнула и открыла глаза. На ее лице отразился страх и такое отвращение, даже гадливость, что Владимир рассвирепел, ударил ее по лицу:
– Грезишь? Нет больше твоего Ярополка!
– Есть, – прошептала она.
Он силой раздвинул ей ноги, вошел, застонал от звериного наслаждения, сдавил ее так, что ее дыхание вылетело со всхлипом.
– Есть только я!
Горячая волна Ярилиной мощи прошла по спине, ударила как шаровая молния в голову. Все тело вспыхнуло в жарком огне. В эти мгновения он был равен своим славянским богам, неистовым в плотской мощи, ярым и могучим.
Он выдохнул с освобожденным стоном, пальцы расслабились, оставляя на ее нежном теле красные пятна. К утру станут сизыми кровоподтеками, но к его следующему приходу тело чужой жены будет чистым и девственным.
Она лежала плотно зажмурившись. Из-под покрасневших век непрерывно бежали слезы. Щеки были мокрыми. На подушке расплывалось сырое пятно.
Он поднялся, вытерся краем ее одеяла. В душе стало пусто, голова сразу очистилась, требовала работы, укоряла, что поддался скотской страсти. И пусть это радости богов, пусть сам Ярило ведет его по этой стезе, у славянства, как и у русов, есть и другие боги.
– Спи, – велел он с грубой насмешкой. – И пусть тебе приснится… ха-ха!.. если сумеешь…
– Животное, – прошептала она, не размыкая век. – Почему ты не отпустишь меня в монастырь?
– Я еще не насытился.
– У тебя уже три сотни жен!
– Четыре, – поправил он небрежно, – и тысяча наложниц.
– Тебе этого мало?
– Мало, – признался он.
Грудь сжало как железным капканом на медведя. Где-то в глубине жило осознание, что если соберет в жены и наложницы всех женщин мира, то и тогда будет мало. Он поспешно загнал это ощущение вглубь, иначе сердце разорвется от тоски и горя.
– Я не насытился местью, – бросил он и вышел, хлопнув дверью.
По крайней мере, это она поймет.
Послам и купцам всегда отводили места на постоялых дворах, но самые сметливые из них покупали дома, дворы, расстраивали строения, расширяли. Так к уже известным концам в Киеве – Варяжскому, Хазарскому, Жидовскому и Ляшскому – добавились Чешский, Немецкий, Угорский, а некоторые расширились так, что в крепостной стене и ворота поставили для себя, дабы не объезжать вдоль стены весь город. Так появились ворота Ляшские, Жидовские и Варяжские, а теперь добавились Чешские и Немецкие.
Еще Святослав мог расплачиваться со своими воеводами и боярами землями и городами, но в первый же год правления Владимира столько наплодилось новых бояр, воевод, тиунов, емцев, тысяцких, сотенных, послов, мужей знатных и нарочитых, старшин, что даже великой Руси не хватило бы надолго. По повелению Владимира около сотни кузнецов-умельцев под строгим присмотром чеканили деньги. Иной раз он сам заглядывал, смотрел, как варят серебро, отливают в опоках длинные толстые колбаски, режут на тонкие кружки, выбивают на одной стороне его именную печать, на другой – три перекрещенных копья.
Еще он повелел воеводам и боярам завести свои печати. Кто золотые или серебряные, а кто и на голубой бирюзе – для крепости. Теперь уже не уйти от ответа, ежели что не так, стоит только взглянуть на печать.
Пересматривая дани с племен и городов, Владимир к обычной плате зерном, мехами, шкурами, скотом, медом и воском велел землям и городам платить Киеву еще серебром и золотом. С хищной усмешкой отметил про себя, что Новгород за годы его правления окреп настолько, что способен давать две тысячи гривен, в то время как другие земли – полторы, тысячу, а то и того меньше. Сверх того, все земли обязаны были, а за тем следили его тайные глаза и уши, исправно каждый год посылать в княжеское войско крепких молодых парней. Опять же Новгород давал каждую весну восемь тысяч воинов, а другие земли – по пять, четыре, три…
Кроме того, в самом Киеве и других землях были установлены новые подати за дом, хижину или землянку, за место на торгу, за проезд по мосту.
На удивление, народ не нищал. Истребив бродячие отряды разбойников, с корнем вырвав любое сопротивление власти, новый великий князь обезопасил не только поля, но и дороги. Раньше, выходя в поле на пахоту, всякий брал с собой боевой топор и лук с полным колчаном стрел, а теперь и купцы начали ездить без дорогой охраны. Товары стали дешевле, их стало намного больше. Без страха за жизнь всякий не шибко ленивый возьмется торговать! По весям пошли офени с их нехитрым, но таким нужным на местах товаром: суровые нитки, шила, ножи, рыбацкие крючки. Те же офени скупали задешево у местных умельцев их изделия, перепродавали втридорога в городах. И те и другие были довольны: местные не ездили с одним горшком или рушником в город, офени наживались на перепродаже, заодно выискивая товар для крупных воротил.
Целые деревни нашли себе занятие на зиму, выделывая расписные ложки, узорчатые блюда, потешные фигурки из дерева и кости. По весне из города приезжали купцы, скупали разом, расставались с сельчанами взаимно довольные, уверенные те и другие, что обжулили того, с кем рядились. По слухам, деревенские безделушки, вырезанные при свете лучины от безделья, уходили в Царьград, там продавались за чистое золото.
И когда миновал год со дня захвата Киева, когда малость обросли жирком, а мечи начали ржаветь в ножнах, пошли разговоры о вятичах, что с момента распри перестали платить дань, о западных соседях, то бишь ляхах…
