– Я привык не перекладывать на чужие плечи.
– Тогда ты глубоко роешь… Или, напротив, высоко залетаешь!
Владимир продолжил, словно не слыша, глаза его недвижимо смотрели вдаль:
– Ну да с богами ладно… Все равно страшно, что человек может стать всяким. Можно его сделать всяким! Тебе не страшно, а меня холодом пронзает, будто меня, как лягуху, заморозили в глыбе льда. Хорошо, если удастся разжечь в нем искру солнечного бога, но еще легче зверем сделать! Вниз катиться легче. Боюсь я такого человека. Боюсь, но других людей на свете нет, надо жить с такими. А мне и того хуже – править такими. Допусти хоть малую ошибку… Но как сделать так, чтобы зверьми не становились?
Тавр напомнил с неудовольствием:
– Княже, люди и так не звери!
– Но зверья в них много. Или потому, что звери всюду? А человек все перенимает. Потому что своего нет. Брешут христиане, что человек рождается с душой. Какая ж душа у Медведко? Душа делается, растет вместе с человеком. Выхаживается, как яблоня с редкими плодами! Она не бессмертная. Ее загубить – раз плюнуть!
– Княже, – снова сказал Тавр, – оставь это волхвам.
– Такое важное дело? Да никогда в жизни. Даже тебе не доверю, а уж волхвам… Я – великий князь всей Руси. В моей власти повернуть ее как к озверению или оскотению… оскотинению, так и… ну, приобщению к богам. Только как это сделать, не знаю.
– Ну, как к озверению знаешь… У тебя уже сколько жен?
Владимир снова не заметил шутки, боярин старается вернуть его на землю, где ходят все, сказал очень серьезно:
– Я себя не переоцениваю, не думай! Мол, захочу – поверну туда, захочу – сюда… Просто человека так легко повернуть в любую сторону, что страшно мне!
После случая с лесным человеком Тавр заметил, что к князю зачастили волхвы. Они и раньше пытались бывать у него чаще, но Владимир отмахивался, дел невпроворот, ежели что надобно – скажите, мол, Тавру, а то даже Кремень распорядится. Исключение делал для Бориса, больше воина-ветерана, чем волхва, но с ним говорил больше о политике, чем о богах.
Теперь же речи в тереме велись заумные, нудные и глупые, по разумению Тавра. Он присутствовал не раз, Владимир не таился, охотно включал в работу и чужие мозги, а своей головой Тавр гордился не зря. Уже доказал, что котелок на его плечах варит лучше, чем у многих родовитых, стоявших у трона Ольги, Святослава и Ярополка.
Запах кавы распространялся теперь по всему терему. Вслед за князем к ней пристрастились бояре и даже гридни. Сувор ненадолго отлучался в Жидовский квартал, возвращался с мешком ароматных зерен. Иудеи набивались поставлять каву прямо в терем, но Сувор воспротивился: обманут, надуют, гнилье да попревшее в дороге спихнут, все племя у них такое, а так он в их закромах все перероет, перещупает, выберет самое лучшее. Теперь в княжьем тереме уже вдвоем с Кременем носили в чугунке наверх ароматное пойло, разливали по махоньким чашкам князю и боярам.
На этот раз у князя был сам Несс, верховный жрец всей земли Русской. Каву он брезгливо отодвинул, но и в сторону чаши с хмельным медом не повел бровью. Для него Борис, его помощник, готовил особый отвар из трав. Несс, который помнил еще молодого Рюрика, так о нем говорили, был бодр и свеж, хотя и с виду напоминал столетний вяз, а глаза блестели жизнью.
– Ты должен знать, княже, что когда долго-долго, невообразимо долго, вечность обретала форму, она приняла облик Праяйца…
– А из него явилось Прадерево, – нетерпеливо сказал Владимир, – на котором теперь сидит Род в облике белого сокола. Это я знаю, великий волхв. Пропусти несколько веков своей мудрости, насладимся же главным! Жизнь так коротка, прямо утекает как песок меж пальцев! А сделать надо так много.
Волхв поморщился, взглянул строго, заговорил чуть измененным голосом:
– И когда великий Род родил двух сыновей…
– Белобога и Чернобога, – снова перебил Владимир. – И это знаю. Волхв, жизнь коротка, я хочу успеть до старости услышать конец твоего рассказа.
Несс вспылил, воздел было себя грозно, но хоть перед ним сидел почти что юнец, но глаза у него были совсем не молодые, в них была тоска и боль много повидавшего человека, словно из тела юного князя смотрел другой человек – неулыбчивый и жестокий. И Несс опустился на лавку, сказал глухо:
– Эх, княже… не вижу в тебе почтения к великим деяниям народа нашего.
– Эх, волхв, – ответил ему Владимир в тон, – меня больше волнует, что с моим народом будет, чем то, что было! Но ты рассказывай. Авось и в прошлом отыщется какое-то зерно, что можно прорастить нам на пользу.
– А знаешь ли, что русским он стал зваться только что, а это время – песчинка в сравнении со всей его жизнью?
– А это важно?
Волхв хотел было снова вспылить, привык к послушанию младших волхвов, но князь смотрел требовательно, и он сказал лишь с легкой укоризной:
– Знаешь ли ты, княже, что народ наш идет из такой древности, что и земля была не та, и горы не те, и солнце светило не такое, и луны не было на свете… но волхвы все помнят и все укладывают в свои записи? Знаешь ли ты, что народ наш – могучий ствол древа, он все пускает ветви, а те всякий раз начинают жить сами, отделяясь от ствола, и скоро забывают о кровном родстве? И снова мы – сердце, обрастаем плотью, снова даем новые выплески племен, что идут на юг, на север, идут на восток и запад, заселяют земли…
– Добро, что заселяют, – пробурчал Владимир. – Плохо, что воюют потом. Ляхи, к примеру.
