тебя отделается, если не я его пришью, это уж твоя забота…

Дядя открыл рот, чтобы ответить, но Кляп уже исчез в проеме двери. Нет, он не пошел к дорожке, ведущей на улицу. Скользнул тенью вдоль стены и легким ветром исчез во дворах, в гуще старых построек и сараев.

Дядя, не торопясь, выкурил папиросу, положил окурок в забытую морскую ракушку, пошел из пустого дома.

Запрыгнув в проходивший автобус, Григорий хотел слезть у своего дома, но задумался, вспомнив слова Кляпа; пропустил остановку и поехал дальше.

На конечной остановке было так темно, что Дядя не узнал Ярового, подошедшего вплотную.

— Как? — спросил тот тихо. Дядя, кивнув слегка, позвал за собой по дороге к глинопорошковому заводу, куда не сворачивали фартовые, где никто не мог бы подслушать и увидеть их вдвоем.

Григорий рассказал все. Впервые поделившись с Аркадием своими сомнениями, страхом за кентов, Аннушку.

— Чую нутром: Кляп никого не оставит вживе из тех, кто видел его мурло. Анка за то лишь беду познает, что меня приняла. Вот это ее горе. Хоть Привидение, хоть Кляп, случись со мной, ее пришьют. Ты ее защити от них, — просил Дядя.

— Не тревожься, Григорий. Я, как вы говорите, на стреме. А по нашему — начеку…

Дядя шел к Привидению сам. Нет, не станет он ждать завтрашней встречи с Кляпом. Она не сулит ничего хорошего. Надо предупредить, рассказать Привидению о разговоре с Кляпом.

Пусть не прольется кровь. Вон Яровой обещал, что все будет по закону. По справедливости.

На душе было скверно так, словно ночь опустилась не на глаза, а на сердце.

«Бог дал жизнь всякой твари — и правому, и виноватому. Так не Кляпу уж ее отнимать», — думал старик, сам себя торопя.

Он не смотрел по сторонам. Почти не видел дороги. Вот так же темно было на Колыме, когда он строил дорогу вместе с другими зэками. Ее звали Колымской трассой. Сколько раз умирали они, чтобы провести кому-то эту дорогу жизни…

Там — замерзало дыхание. Там — отказывали тело и разум. Там — леденела жизнь. Там выручала поддержка зэков. Фартовые и работяги не предали, не бросили, не забыли. Не деньги, их не было: жило и выжило сострадание. Оно бесплатное, как затяжка махоркой и глоток кипятка на обжигающем морозе. Был там чекист. Смешно, но срок у него был больше, чем у отпетого душегуба. Ох и измывалась над ним охрана! Случись свидеться на воле, тот чекист, может, заграбастал бы Дядю, забыв про все. А и он, Григорий, конечно, слинял бы от встречи. Но там Яшка был зэком. Как все. Недоедал. Но даже пайку хлеба свою умел разделить между фартовыми и работягами поровну. Без денег. Даром. Когда приметили, что слабеет мужик на глазах, бугор фартовых, не колеблясь, своими харчишками с ним делился. И тоже — даром. Яшку заставили выжить. Защитили от охраны и холодов. От обиды, кричавшей во сне скупыми слезами. Нет, чекист не стал фартовым. Он даже материться не умел. Его расстреляли за месяц до реабилитации. II тоже бесплатно…

И все ж, пока жил — не сломала его Колыма, не перекроила на свой лад зона. Над ним, случись на воле — звали б фрайером, никогда не смеялись и не подшучивали зэки. Он был со всеми, но сам по себе. До хрипоты спорил с бугром, чего не мог себе позволить ни один фартовый. И бугор никогда не посмел грозить либо тронуть Яшку пальцем. Он относился к нему, как к равному, и только чекист не признавал этого почетного для всех равенства. Он не просто работал, он вкалывал. Верил, что и его деле разберутся. И разборка случилась. Не фартовые… Они не знали, зачем чекиста среди ночи вызвали из барака. Припоздала реабилитация. Ее не дождался человек. Но почему-то в холодном бараке всегда по-теплому вспоминали Яшку, и до, и после реабилитации… У многих фартовых остался он п памяти занозой, робким лучом света. Погиб? Нет, жив. Мертвый среди живых, он продолжал пробивать трассу, спал н бараке; освобождаясь, выходил из зоны с каждым, кто знал

и помнил его. Он пережил свою смерть в памяти. Хотя ни за душой, ни в карманах не имел ни полушки…

Дядя уважал его. Не меньше, чем другие. И, как знать, останься тот в живых, быть может, иначе сложились бы судьбы многих зэков. Потому что ему — верили.

— А может, живет в Яровом тот Яшка, наш магаданский чекист? Ведь туда берут, как и в фартовые, особых мужиков. Отбирают строго. Может, и заменит мне впослед Аркадий то, что потеряли мы все тогда. Ведь он, Яшка, сломал что-то плохое в каждом. И многие, выйдя из лагеря, откололись от «малин». Эх-х, ему бы я поверил. Надежный был мужик, — вздыхал Дядя, подходя к дому Привидения.

— Стой, падла, нарисовался! Приперся пес на выручку к хозяину! Не жаль шкуры стало? Я так и знал, что темнуху мне лепил! — уперлось твердое в спину под левой лопаткой.

В доме горел свет. В большой комнате. Оттуда слышались голоса.

«Не должен вроде сейчас пальнуть — шороху наделает», — мелькнула у Дяди вспугнутая мысль.

— Хиляй, плесень! — подтолкнул Кляп Дядю к двери. Тот уперся в ступеньки крыльца: — Хиляй, паскуда! Не то шкуру продырявлю. Стучись, чтоб тебе открыли, — потребовал Кляп.

Григорий взошел на крыльцо, но у самой двери развернулся и, вспомнив прежние магаданские драки, рванул Кляпа на себя, ударил головой в лицо. Грохнул выстрел, горячая боль пронзила бок. Но Кляп уже падал навзничь с высокого крыльца. Дядя шагнул вперед, теряя сознание, упал, придавил Кляпа всей тяжестью слабеющего тела.

Дверь с треском распахнулась. Фартовые сворой накинулись. Одни уже перевязывали Дядю, отрезав ленту из его же рубахи. Другие беспредельщика втащили в дом.

Подвыпивший Привидение не сразу понял, кто перед ним.

— Кто фрайера на калган натянул? — сообразил, глянув на лицо всмятку.

Тут внесли Дядю. Заботливо на диван уложили. Водой в лицо брызгать стали. И Дядя пришел в себя.

— Кляп… Хотел, падла, меня в наводчики сфаловать… Сам вызнал хазу твою. Меня около дома на гоп-стоп взял. А я — на калган натянул его, — еле шевелил губами Дядя.

Ему налили стакан водки, приподняв голову, поднесли к губам. Дядя выпил.

Привидение подошел, стал на колено перед ним:

— А я все думал, что ссучился ты, — сознался тихо,

— Предупредить тебя пришел, от этого…

— Вижу,

Кенты потирали загоревшиеся потом ладони, смотрели на Кляпа жадно, как на непочатую бутылку. И ждали команды.

Привидение и Берендей понимали их нетерпение. Но последние минуты стоит ли торопить? Ведь не сбежит, не исчезнет теперь. Линять некуда.

— Кайфуешь, гад? — вдруг услышали все голос Кляпа. Он смотрел на Привидение.

— А ты, падла, не кайфовал бы на моем месте?

— Ссышь без кентов дышать? Знаешь, если б я тебя накрыл, не так бы разделался. Не сворой. А как честный вор. Не вязал бы. Не пас со всех сторон.

— Захлопни пасть, падла! Ты не в законе. Честняга! Фартовый лишь с фартовым может на кулаке и на пере сойтись. Тебе той чести не видать, зараза! Ты кто? Говно беспредельное! Сколько кентов пришил? Теперь по закону просишься? — заходил Берендей вокруг Кляпа и, дрожа от нетерпеливой радости внезапной такой развязки, сказал: — Я от фартовых Южного судить тебя приехал. Свой счет к тебе имею. За все и всех. Привидение один не будет тебя судить. Сход решит.

— Зови Дамочку!

— Вали за ним! Пусть сюда мигом летит! Мол, Привидение на сход кличет, Кляпа судить!

Беспределыцик задергался. Хотел сесть, но старый кент сунул ему ногой в лицо:

— Не трепыхайся, тварь!

Кляп проводил взглядом кента, кинувшегося в дверь за Дамочкой. Глаза его застыли в ужасе ожидания.

Главари «малин» готовились к сходке. Разборка должна быть короткой. Благо, что ее есть чем спрыснуть.