Макарыч оглядел цветок. Почему-то на ум пришло воспоминание о своей молодости. Ведь тоже друзей не было. И теперь, разве Марья…
Он стряхнул воспоминания. Жена тронула за плечо. Заставляла поесть. А леснику тяжко даже в мыслях вот так скоро уйти из тайги. Глянув на Марью, он улыбнулся, на душе потеплело, полегчало.
—
Уж не уснул ли ты, думаю, ан нет. Руки
шевелятся. Да сидячим вроде не примечала, чтоб засыпал. А ты все чего-то молчишь. Ровно одервенел. Я аж напугалась.
—
Бедолага ты моя. Все-то ты пужаисси.
Смогешь ли хочь день без страхов прожить? За мине не боись, я мужик. Сибе береги.
Пожурив друг дружку, спать улеглись. Макарыч, чтоб не проспать рассвет, а с ним в село отправиться, откинул подушку от себя. И, чуть приклонив голову, тут же уснул.
В эту ночь ничто не тревожило. Наутро он встал раньше обычного. Над зимовьем еще не рас- светлело. Деревья, окутанные мглой, казались черными. Стояла тишина. Та, которая бывает перед рассветом. Когда все вокруг нежится в крепком предутреннем сне. Даже тонкие молодые побеги, те, что днем высовывали свои макушки под дождь, теперь прижались к родителям Ухватившись за их ноги, крепко, безмятежно спали. Чуть вздрагивая от прилива сил, даваемых землею. Ночью они росли.
Сейчас в тайге все были равны. И спящие в своей крепости муравьи, видевшие во сне теплые,
недоступные зверью муравейники, а в них свои семена — белые крохотные яйца. Которые не сможет поесть медведь. Видевший в это время свои, далекие от муравьиных, сны. Все спало. Набиралось сил к предстоящему дню.
Макарыч с хрустом потянулся. Запихал подальше за пазуху краюху хлеба, шагнул с порога. Он не оглянулся на темное окно, уверенный в том, что Марья спит. Она же смотрела ему вслед. Крестя удаляющуюся фигуру мужа. По щекам ее текли слезы, Макарыч ушел, не разбудив жену. И, вспомнив несколько фраз о том, что в тайге ему бывает худо, шептала:
—
Пресвятая матерь Божия, сбереги его. Смилуйся.
Макарыч все быстрее уходил от зимовья. А вскоре он совсем слился с сумерками. Лишь приглушенные шаги лесника нет-нет да и вспугивали сонное зверье. Трепыхнулся от них на ветке кроншпиль. И, долбанув со сна ветку своим клювом-шилом, полетел вниз.
—
Эх, ты! Шут безмозглай. Со страху пупеишь. А ишо птица! Только от етова званья нос коромыслом и есть у тибе. В башке и пылинки ума нету. Тож мине таежник, — ругался Макарыч. И тут же из-под ног с писком потрусила мышь. Озиралась на человека заспанными щелками глаз: — Тож мине зверь. Пигалица, едрить твою в калено. Сапоги изгадила, паскудница!
Лесник глядел на бледнеющее небо над тайгой и шел, шел… Вот прямо перед ним на кедрач уселась желтобрюшка. Залилась трелью. Говоря Макарычу о том, что день сегодня будет погожий. «Ну, благодарствую за доброе, птаха», — сказал ей
лесник. Пичужка, довольная похвалой, долго еще провожала Макарыча. Щебетала ему о тайнах тайги, а может, просто желала удачи.
В селе ему и вправду повезло. Встретили приветливо в сельсовете. Дали бумажку на получение коня, которого он вскоре держал в уздечке.
—
Получай, дед! Это тебе за труды твои
причитается. Да за помощь фронту, — говорил
председатель сельсовета.
А Макарыч, все еще не веря, поглаживал коричневую холку коня, совал ему щепотку соли.
—
Свыкайси, голубчик. Ноне нам век вместях коротать. Скореича принюхивайся. Ить много с тибе не стребую. Ни я тибе, ни ты мине не приглядали. Все от судьбы, — поглаживал он своего
нового друга.
Конь доверчиво положил ему на плечо голову. Тихо, успокоенно задышал.
В этот день лесник на радостях решил к Акимычу наведаться.
Подарок показать. Поговорить. Втайне надеялся выведать что-нибудь о Кольке.
Макарыч купил в магазине гостинцев. Забрался в старенькое седло и потрусил по знакомой дороге. Конь весело екал селезенкой. Макарыч на радостях, что мальчишка, причмокивал губами, поторапливал его. Подталкивал легонько в бока.
К зимовью Акимыча он подъехал затемно. Завидев свет в окнах, довольно улыбнулся.
Акимыч пил чай, отирая вспотевший лоб. Увидев Макарыча, сорвался с лавки и, ковыляя по- утиному, засеменил навстречу.
—
Здорово избе етой и хозяевам, —
перекрестился Макарыч, оглядел хозяина: — Привет тибе,
лешак плешатай! Никак забрюхатил, прости мине, Господи?
—
Третью зиму, почитай, на сносях хожу, —
погладил живот Акимыч. И, ткнув легонько гостя в бок, полюбопытствовал: — Ты-то когда опростаешься?
—
Ох, молчи, не до таво! Акимыч враз посерьезнел.
—
Аль беда какая приключилась?
—
Да не единая, — сорвалось у Макарыча.
—
От грех! Да что ж это стряслось с тобой? Макарыч поискал глазами Авдотью. Та возле
печки возилась с чугунками. Хозяин, заметив, позвал во двор.
—
На што так-то? Не по-людски? Поесть надоть. Невжель не успеитца поговорить, — окликнула Авдотья. — Отец, аль души в тибе не стало? Покормить жа поначалу.
Акимыч повернул назад. Позвал Макарыча:
—
Авдотья верное сказывает. Старушка, довольная, заулыбалась.
Ели молча. Когда же на столе забурчал самовар, старики решили перекурить. Заговорили о своем.
—
Надысь участок изведывал. Што-то древа много погнило. Младыи березки, а посгинули. С воды все попрели. Поглянешь и душа кровушкой исходит. С чево бы это? — спросил Акимыч.
—
Коль с неба слезы, знай, какому-то лиху
кончина настала. Оплакал ево Господь. Можа, войне конец придеть.
—
То-то в нашем селе бабы про это толкуют.
—
Слухай ты ентих дур непутя
щ
их, —
оборвал
его Макарыч.
—
Да ково и слухать-то ноне? В селе ить
едины
бабы и пооставались. Коли и есть хто из мужичново рода, так те еще без портков ходят. Да дремучие, сродни мне. С ними об чем толковать? Намедни подошел к Степану, погодку своему, а он с внуком мериится, хто дале с носу выбьет. Глянул я на ту потеху и пошел со двора. Што взять с нево? Рехнулся и то сказать не с добра. Двух сынов ево война отняла. Разве тут не спятишь? Поначалу-то он немым стал. Язык вроде отсыхал. Сказывали, господь Степку за хулу наказал. Ка сыны сгинули, он иконы с дому повыкидал. Черным лаем Богоматерь поминал. А к утру язык в нем и усох. Дак и такой он небушку кулаком грозился. Сказывали, што и по-похабному.
Вы читаете Макарыч
